Александр Гумбольдт

Гумбольдт же, несмотря на подобные досадные недоразумения, по-прежнему считал в порядке вещей делать все от него зависящее, чтобы Париж и впредь удерживал статус мирового центра естествознания, завоеванный в эпоху республики и укрепленный во времена империи. Так, Гумбольдт много раз призывал высшие инстанции принять меры, чтобы любой ценой сохранить Jardin des Plantes как естественно-исторический музей. С этим же требованием он обращался и к прусскому военному коменданту после занятия французской столицы союзными войсками весной 1814 года и в июле 1815-го. В апреле 1814 года к Гумбольдту за поддержкой обратился известный французский естествоиспытатель Жорж Кювье, с которым Гумбольдт состоял в довольно дружеских отношениях. Буквально через пять минут после получения письма, как сообщал потом сам Гумбольдт «своему дорогому собрату», он уже торопился к прусскому коменданту города графу фон Гольцу, и тому не оставалось ничего другого, как уступить настойчивым просьбам и уговорам двух именитых профессоров, требовавших обеспечить сохранность естественно-исторического музея, и, более того, вместе с русским губернатором позаботиться о подвозе корма для животных зоопарка.

Во время второй оккупации Парижа, в июле 1815 года, Гумбольдт приложил немало усилий к тому, чтобы прусский комендант издал приказ по городу, запрещавший прусским солдатам наносить вред растениям и животным, принадлежавшим ботаническому саду, зоопарку и другим естественнонаучным учреждениям.

Париж — столица естествознания

Багаж обоих путешественников, сгружавшийся в порту Бордо, был необычайно громоздким: тридцать пять увесистых ящиков, набитых разными записями, дневниками, статистическими выкладками, расчетами, результатами бесчисленных замеров, засушенными растениями, образцами горных пород, минералов, окаменелостей, зоологическими материалами. Бесценный груз — и все это вдобавок к той более чем богатой добыче, которую друзья по частям отправляли в Европу раньше.

Теперь все это предстояло просмотреть, обработать, описать, систематизировать, критически осмыслить, а окончательные результаты опубликовать.

Гумбольдту с самого начала было ясно, что одному со столь обширной и трудоемкой задачей ему не справиться и придется привлечь к этой работе других людей. Для него вопросом чести было пригласить выдающихся ученых, воспользоваться услугами лучших библиотек, научных учреждений и типографий, а также лучшими подсобными материалами, какие только можно было достать. Местом осуществления этого замысла мог быть крупный город, и притом лишь такой, где имелись все для этого условия. А значит, им мог быть Париж — и только Париж. Решено: на ближайшее время оставаться во французской столице и самые неотложные планы осуществлять здесь.

Скоро, однако, станет очевидно, что объем предстоявшей работы Гумбольдт сильно недооценивает, в намеченные сроки он не укладывается, а имеющихся у него средств явно не хватает. И вот вместо трех лет, отведенных им на обработку собранного материала и его издание, публикация его фундаментального труда, куда войдут путевые заметки, научные наблюдения, описания и расчеты — в общей сложности тридцать четыре тома, — растянется на два с половиной десятилетия, а Гумбольдт будет все так же им недоволен и считать, что этот труд не отвечает первоначальному замыслу ни по полноте, ни по манере изложения. Затраты на его издание дойдут до 220 тысяч талеров; доходы же от продажи этого труда, издававшегося небольшим тиражом, весьма дорогостоящего и плохо раскупавшегося, смогут покрыть лишь малую часть этой суммы, так что латиноамериканское путешествие и публикация связанных с ним научных трудов «съедят» все его состояние.

Но Гумбольдт не жалел ни времени, ни средств. С теми же упорством и настойчивостью, с какими он готовился к научному путешествию, с какими он преодолевал все препятствия на своем пути, принялся он приводить в порядок горы своих бумаг и трофеев, выстраивать в единое целое массу записей, эскизов, зарисовок, бессчетное количество цифр, готовясь представить на суд ученой общественности не только научные выводы, но и свою концепцию мироздания. Эта задача на ближайшие годы становилась для него главной, вытеснявшей все другие. Старший брат, наблюдавший за ним из Рима и озабоченный не вполне благоприятной в Германии реакцией на нежелание Александра торопиться на родину, писал Каролине 11 сентября 1804 года: «Чтобы напомнить ему о его немецком гражданстве и вернуть его от ivresse de la vaine gloire[22] к серьезной жизни, потребуется еще некоторое время. Собственно, насчет этого у меня нет особых опасений. Он ведь человек чести».