Александр и Любовь

Вослед страшному пророчеству Луначарского в 1918-м Питер уже бедствовал. Обе сестры Бекетовы вспоминали, что голодали до самого приезда Франца. 58-летний генерал Кублицкий-Пиоттух вернулся с фронта весной. Оценил обстановку и пошел служить сразу в двух учреждениях - два жалованья, два пайка.

Совсем молодой рядом с «Франциком» Блок пытался зарабатывать всюду, где было можно. Он и член той самой мейрхольдовской коллегии Петроградского Театрального отдела, и Председатель Репертуарной секции, и член жюри конкурса на сооружение памятника жертвам революции на Марсовом поле (втроем с Луначарским и Горьким).

В январе он входит в правительственную Литературно-художественной комиссию по изданию классиков литературы. В октябре Горький приглашает Блока в свое детище - издательство «Всемирная литература» и вскоре поручает ему редакторскую работу по подготовке к собранию сочинений Гейне. К марту 1919-го поэта утверждают в должности члена коллегии экспертов «Всемирной литературы» и главного редактора отдела немецкой (ну а какой же еще!) литературы. Попутно он успевает набросать предварительный план Собрания своих сочинений в десяти томах и активно трудится над составлением первых (при жизни выйдут два тома). Много пишет в газеты и журналы. Выступает с речами. То есть, какое-то время доходов хватает даже на тетушку с кухаркой (Марья Андреевна так и пишет: «кормил» - её, а заодно и ее прислугу, которая жила теперь у него в кухарках). Хватает пока даже на то, чтобы нанять дворника нести за него ночные дежурства - какое-то время Блоку пришлось добросовестно отбывать и эту общественную повинность -«охранять сон буржуев».

Но кто-то из тогдашних литераторов подсчитал: Шекспиру, чтобы как-то выжить в тех нелегких условиях, нужно было бы выдавать на-гора по три пьесы в месяц. Написавший хотя бы одну понимал, что это значит.

К тому же, постепенно стало проясняться, что новой власти удобнее эксплуатировать имя и факт Блока, чем его идеи и таланты. Высунувшийся раньше других, он раньше же других обнаружил, что заигрывания большевиков с творческой интеллигенцией предельно корыстны и узко функциональны. Мечты поэта об обновлении России день за днем вдребезги разбивались о шокирующую действительность. Накарканный Мережковским хам явился не затем, чтобы спросить у него, Блока, как жить дальше. Вместо этого хам методично отключил телефоны, перекрыл подачу электричества, позакрывал лавки и магазины. Собственноручно или как уж там свалившийся с престола государь себе таких вольностей не позволял никогда. Не допускало этого даже глубоко презираемое нашим героем временное правительство. Новая же власть планомерно лишала поэта и элементарных удобств, и средств жизнеобеспечения - своего и близких. Отнять у Блока статус автора «Двенадцати» и «Скифов» было, конечно, невозможно. Но для нарождающейся за счет все того же хама новой пролетарской литературы и выползающей из той же шинели большевистской бюрократии он был и остался «господином Блоком», заигрывающим зачем-то с ИХ революцией. А именно эти две среды определяли теперь бытие сумевшего перепрыгнуть через Октябрь, оставшись первым.

Нет, разумеется, все выглядело не так уж и скверно. Люди, скорее порядочные, чем наоборот, Горький с Луначарским (это прозрачный намек на и их причастность к успешному разграблению награбленного: были у воды - не могли не пить) отдавали себе отчет в неординарности фигуры прирученного ими поэта. И патронировали в меру своих возможностей. Но Анатолий Васильевич покаянно признавался после гибели поэта: «Мы не сумели вовремя пойти навстречу Блоку, приять его в свою среду, приласкать, обогреть его».

Как о Каштанке какой, ей богу!

К исходу 1918-го Блок сообразил, что выживать придется без помощи товарищей комиссаров. Под Новый год в дневнике: «Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая с голоду. Светит одна ясная и большая звезда».   Люди тащат «какие-то» мешки, «кто-то» умирает с голоду, светит звезда. Это еще Блок. Но его остается уже совсем немного. Как-то раз он продекламировал дома известные строчки про блаженство посетивших мир в роковые минуты - от наваливавшихся тягот и неудобств этот великовозрастный ребенок все еще пытался оградиться иронией. «Его призвали всеблагие, как собеседника на пир», - закончил Блок с пафосом и полупоклоном. «Призвать-то призвали, вот только кормят на пиру неважно», - моментально откликнулась Люба.

1919-й.   Сравнительно легко зарабатывавший на жизнь до революции, он не преуспел в «пайколовстве» и говорил своим пробавляющимся лекционной халтурой знакомым: «Завидую вам всем: вы умеете говорить, читаете где-то там. А я не умею. Я могу только по написанному».