Александр и Любовь

Мы нарочно привели здесь всю эту долгую цитату: сохраняли интонации. А теперь давайте попробуем перевести сказанное с и так не слишком великосветского на - чего уж теперь -бытовой русский. Любовь Дмитриевна откровеннейшим образом сетует на то, что первая брачная ночь была отложена молодым супругом более чем на год. Ночь, в ожидании которой она отчаянно рыдала (безо всяких аллегорий -самыми настоящими слезами с причитаниями). Но, сообразив, что слезам не верит не только Москва, «осенью 1904 года» она улучает момент, перешагивает через свою предопределенную временами-нравами пассивность, пользуется «молодостью, бросившей их друг к другу» и откровенно злоумышленно (по ее же признанию, а, стало быть, сколько-то и к неудовольствию Сашуры) осуществляет «то, что должно было произойти».

И время от времени - не чаще, а вот именно время от времени - волево же повторяет сексуальные опыты с мужем. Опыты, так и не давшие ей разгадки мужниной отстраненности.

А спустя два с половиной года, заверяет она нас, «прекратилось» и это «немногое».

И надо быть законченными сухарями и моралистами, чтобы не оправдать внезапной симпатии молодой, здоровой и амбициозной ко всему прочему женщины - Прекрасной Дамой всея Руси, между прочим - к этому умнице, чаровнику, а главное живчику Боре Бугаеву. Годы бесплодного ожидания элементарного мужского внимания от законного супруга вряд ли способствовали дальнейшему упрочению ее целомудрия. Да и смел ли сам Блок ждать от жены вечного монашествования?

Не он ли предложил ей сразу после женитьбы крепить их святое духовное родство по его примеру - извиним себя за прямолинейность - обыкновенным блудом на стороне? Не он ли сам выписал ей лицензию на «налево»? - «Но я же люблю тебя! Жить рядом с тобой и не сметь прикоснуться -какая мука!» - молила она. А Блок упрямо твердил свое: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!»

На деле все эти некости, непознанности, сверхобъятья - элементарный, хотя и вежливый отказ.

И Люба не понимала, плакала и таила обиду...

Разумеется, ее интерес к Боре возник еще там, в Москве.

Уже тогда Белый с Соловьевым делали умопомрачительные выводы по поводу всякого Любиного жеста, в отношение прически. Они переглядывались со значительным видом -стоило ей надеть яркую ленту или даже просто взмахнуть рукой.

Но был ли ее Сашура готов к тому, что женушка воспримет однажды его смелое «И ты!» - этот прозвучавший будто бы в общем рецепт - как руководство к действию? И - самое важное: мог ли он тогда предположить, что в астарт-партнеры Люба выберет не какую-нибудь постороннюю серость (как это делал и продолжал делать он сам), а первого из его «братьев»? Ровню. Единственного, кого он не мог бы, да просто и не имел бы права не рассматривать в качестве соперника.

Предлагаем покинуть ненадолго наэлектризованное Шахматово и попытаться разобраться в причинах такого мало нам понятного способа выражения верности друг другу. Еще в письмах к невесте Блок неустанно твердил, что она должна что-то понять: «Люблю Тебя страстно, звонко, восторженно, весело, без мысли, без сомнений, без духа». «Ничего, кроме хорошего не будет», - заклинал он.

Но из этих многократных путаных увещеваний с призывами торчат плохо замаскированные уши: а ведь договориться-то ему было необходимо прежде всего с самим собой!

Искренний противник всяческих схем, абстракций и мертвых теорий, Блок почему-то так и не отважился полностью отдаться посетившей его любви. Он застрял в плену чудовищного заблуждения, заведшего его в цепкие дебри мистической схоластики. И превратил в заложницу своего заблуждения человека, ближе которого в жизни не встретил уже никогда - свою бедную Любу.

В формировании столь своеобразных воззрений поэта на брак его биографы углядывают минимум три вполне конкретных источника. Три куда как достоверные составные части. Отслеживаем первую.   Однажды Блок признался себе, что попросту не сумел «изобрести формулу», подходящую под «весьма сложный случай отношений». «Продолжительная и глубокая вера» в возлюбленную как в земное воплощение Вечной Женственности входила в неразрушаемое (по его же оценке) противоречие с простой человеческой влюбленностью в «розовую девушку».

То есть, первым из китов, на которых капитально возлежало его нетипическое отношение к любимой (а лучше сказать, первой свиньей, подложенной ему в этом смысле судьбой) были притягательные идеи популярнейшего об ту пору Владимира Сергеевича Соловьева.