Александр и Любовь

А было так. В сентябре 1898-го сын статского советника Александр Блок был зачислен в студенты юридического факультета Петербургского университета (да-да, родителями Саша задумывался как потомственный юрист). Но уже через год занятий он пишет отцу, что в университет почти не ходит, поскольку слушание лекций для него бесполезно - скорее всего, вследствие дурной памяти на вещи подобного рода. Впрочем, игнорируя занятия по праву, он не без удовольствия посещает лекции по «истории философии вообще». И именно в эти годы вырвавшийся из тихого домашнего бекетовского мирка в университетскую вольницу Александр Блок открывает для себя «новую поэзию».

Очередная ухмылка судьбы и в том, что томик соловьевских стихов подарил ему не кто-нибудь, а мать - на Пасху 1901-го.   «Всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева, - читаем мы в «Автобиографии» поэта. И несколькими строками ниже: «.   и я отдал дань этому новому кощунственному «веянью». И «веянье» это вслед за уже помудревшим к «Автобиографии» Блоком мы тоже позволим себе заклеймить как кощунственное. Хотя бы потому, что многочисленные философские отправления, произведенные на свет В. С. Соловьевым, были прежде прочего совершенным отражением его же странной, безалаберной, двойственной во всем, чего ни коснись, и не сильно счастливой жизни.

Еще девятилетним мальчуганом попал Вова Соловьев в визионеры: взял да и узрел как-то (если, конечно, мы готовы верить каждому его слову) Божественную премудрость - Софию.   В молодости он был уже каббалистом и убежденным спиритом. Общался со всевозможными духами, то веря, то нет в происходившее на сеансах.   А в зрелости озадачился проблемой объединения церквей, в результате чего поссорился одновременно и с православием, и с католицизмом .   Наконец, разделив обычную человеческую любовь на три категориальных вида (философия же! наука!) и заморочив своим видением путей к Софии Небесной головы целому блоковскому поколению, сам Владимир Сергеевич, тем не менее, десять добрых лет стремился к отнюдь не платоническому соединению со своей первой земной Софьей - Софьей Петровной Хитрово. А потом водил того же свойства амуры и с другой - Софьей Михайловной Мартыновой - уважаемой женой (племянника того самого убийцы Лермонтова) и матроной.

Короче говоря, тот еще фрукт был. «Лишь с общественною ложью / В блуд корыстный не вступал», -признался он в одном из своих стихов. Так что не оговариваем - лишь самого цитируем: фрукт и точка.

Кстати, и поднявших его на щит своей замысловатой идеологии символистов Владимир Сергеевич позже пародировал - и пародировал блестяще саркастично.

То есть, философ-то он был философ, но ни в чем человеческом себе не отказывал. А Блоку не повезло.

Начитавшись безответственных (сугубо на наш, повторяем, взгляд) сентенций г-на Соловьева, он рискнул поэкспериментировать с предлагаемым кумиром разделением любовей. И по трагическому совпадению апогей его готовности к эксперименту пришелся тютелька в тютельку на период самых лирических отношений с будущей женой. Лето 1901-го, проведенное по обыкновению в Шахматове, Блок позже окрестит «мистическим». В то лето он пишет свои первые совершенно «соловьевские» стихи. Он цитирует «властителя моих дум» в письмах, он говорит о нем и только о нем всюду, где вообще говорит о чем-то, - в гостиной, например, у Анны Ивановны Менделеевой.

И, быть может, прозрение насчет «кощунственного веянья» наступило бы еще до прохода точки невозврата. Но тут всплывает второй из упомянутых китов - собратья по перу. И переоценить их участие в принуждении поэта к продолжению «эксперимента» представляется невозможным. О нет, мы не говорим о дурной компании - компания по нынешним меркам была как раз скорее даже весьма завидной. И имя ей - молодые символисты. Профессорские, в основном, сынки, быстро распускающиеся бутоны нарождающейся новой русской словесности, эти «дети рубежа», почувствовав однажды кризис взрастившей их культуры, искали опору в идеалистической философии и модернизированной религии. И они нашли ее. Как и наш обожаемый герой - в кстати подвернувшемся мироустройстве по г-ну Соловьеву.

При этом штатный Раб Пандемоса (Афродиты площадной) к описываемому моменту у символистов уже имелся - Брюсов с его растиражированными гимнами чувственности материальной. А вот место Глашатая Урании (Афродиты, соответственно, небесной) как назло пустовало. Его никак не мог квалифицированно занять собой ни один из поэтов доблоковского периода. И получался полный конфуз: измышленный г-ном Соловьевым идеальный мир идеальной любви был идеально хорош, но всё не получал и не получал убедительного текстового доказательства своей двуполярности. В красивой теории зияла неприглядная темная дыра. И вдруг - о чудо! - вот же он, певец нетленного сияния красоты, вот доброволец явить собою истинность природы их новой веры.