Александр и Любовь

Она берет с «деток» слово писать ей часто-часто. Блока не нужно уговаривать, но слово держит и Люба. Она аккуратно поддерживает переписку со свекровью. И едва ли не в каждом ее письме фигурирует Волохова. Люба восторженно рассказывает свекрови об их вдруг упрочившейся дружбе, долгих разговорах о театре: «Нет ни одной точки, в которой бы я с ней не сходилась.   Я определяю теперь так, что она, Н. Н., чистая идеалистка, а я матерьялистка». Удивительней всего, что «матерьялистка» не кривляется -теперь они впрямь необыкновенно дружны с Н. Н. Она понимает, что Волохова - ее самый надежный проводник к сцене. К тому же, мы-то уже в курсе: Люба раньше других выяснила, что ее новая подруга готовит Блоку окончательную отставку. И отставка эта - лишь дело времени. Впрочем, отдает себе в этом отчет и сам Блок. Октябрем помечены его строки

И провел я безумный год
У шлейфа черного.

В. Пяст об этом «безумном годе» выскажется пожестче: «Черный шлейф», у которого провел Блок целый год, не принес ему ни жизненного, ни творческого счастья». Насчет счастья творческого можно еще как-то и посопротивляться, но в плане счастья сердечного - увы, тут мы не просто соглашаемся, тут мы вынуждены соболезновать поэту. Потому что осень-зима 1907-го - первая из самых черных полос в жизни Блока.

Только что осиротевший (а вынужденную разлуку с матерью мы способны расценивать именно как сиротство), Александр Александрович вынужден признать, что и дрейф в сторону Волоховой был его ошибкой.

«Закулисная жизнь прекратилась» - пожалуется он Александре Андреевне. Предельно лаконично. Уже без лихих подробностей, как это было в радужную пору начала романа. И это второй хук подряд. Но наш герой не знает еще, что главный сюрприз впереди. И мы не можем отказать себе в подлом удовольствии потомить и вас еще с полстранички.

Ноябрь. Дневник М. А. Бекетовой: «А Люба что? Мусина больна, уроки не бывают, много планов, ничего не клеится, но она «начинает влюбляться в Ауслендера.   она не победила Н. Н., и сама как будто опять готова мимолетно увлечься ...».

Вот так-то! Насчет «не победила » - нам думается, что как раз и наоборот. И этот откуда ни возьмись свалившийся Ауслендер (племянник Кузмина, как бы даже прозаик, красавчик, любимец дам своего круга, человек, о котором и сказать-то больше нечего) - лучшее тому подтверждение. Чулков был пробой пера. Предупредительным в воздух. Ауслендер - победный салют и официальное заявление Л. Д. Блок о праве на собственную личную жизнь. И это не от жестокости. Это просто по праву победительницы. «... Не велика она в любви, - продолжает М.А., - Так ли любят истинные женщины?...».

Теть Мань! Давайте-ка попытаемся сохранить лицо. Мы понимаем вашу досаду, но на сей раз не разделяем упрека. Быть может, вам и видней, как именно любят истинные женщины, но Сашура напоролся ровно на то, за что боролся. Его жена ведет себя так, как всякая нормальная женщина, которой отвратительно долго отказывают в любви. В последний день этого злосчастного года Марья Андреевна делает еще одну запись: «Люба молодец, ведет себя с достоинством и силой, ее и жалеть не надо. Правду говорила Аля, но ведь как она здорова и как самоуверенна и влюблена в себя. Мне Н.Н. гораздо ближе, хоть, м.б., Люба и крупнее». И тут мы можем позволить себе лишь скептическую ухмылку.

А вот строка из письма Александры Андреевны Жене Иванову: у Блоков идет теперь «нечто очень властное, очень важное, во многом истинно хорошее».

Бедные, бедные сестренки Бекетовы! Вы и понятия не имеете, ЧТО «идет теперь» у Блоков. Хотите, расскажем? Пожалуйте.

9 ноября на общем собрании труппы Комиссаржевская зачитала написанное Мейерхольду письмо. Там, в частности, значилось: «Путь, ведущий к театру кукол, к которому вы шли все время,.. не мой... И на вашу фразу, сказанную в последнем заседании нашего художественного совета: «Может быть, мне уйти из театра?» - я говорю теперь - да, уйти вам необходимо».

Поначалу Всеволод Эмильевич потерял дар речи. Потом опомнился и потянул Веру Федоровну на третейский суд. Суд признал его обвинения в нарушении Комиссаржевской профессиональной этики несостоятельными, и новатор элементарно оказался на улице.

Что оставалось гению? Оставался шанс доказать, что бросаться Мейерхольдами не дозволено даже Комиссаржевским. Маэстро принялся наспех сколачивать собственную труппу. За неимением же собственной сцены он решил провезти свою антрепризу по России. Вояж планировался куда как серьезный - «на пост и на все лето». Предвосхищая события, сообщим, что гастроли те оказались малоудачными. Практически провальными. Как творчески, так и финансово. Но это нас с вами, понятное дело, волнует меньше всего.