Александр I. Самодержавный республиканец

Церковному начальству (и не только начальству) не слишком нравились поведение и внешний вид странного протоиерея. Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил пытался увещевать подчиненного священника: «Знаешь ли, что из Киева пишут? Неурожай в хлебе оттого, что ты бороду бреешь, новую ересь заводишь! Брадобрение подает повод и к возмущениям народным. Что ты умничаешь? Отрасти бороду, или предам и предаю тебя суду Божию»^{32}. Гневные слова и угрозы ничуть не смущали Андрея Афанасьевича — он отвечал на них в духе опытного царедворца, прямо показывая, кто для него являлся высшим церковным авторитетом: «Одобрения и беспристрастные свидетельства высочайших особ должны теперь положить единый и ясный смысл на оные многоразличные толкования»^{33}. И, видимо, «свидетельства высочайших особ» действительно ему помогали; во всяком случае, никакого церковного наказания он не понес. Помимо прочего, Самборский был подлинным знатоком сельского хозяйства и даже издал учебное пособие «Описание практического английского земледелия». Он, как и все другие учителя, получил ясное указание от императрицы, которого твердо придерживался: «К учению не принуждать детей и за учение не бранить. Буде учатся хорошо своею охотою, тогда похвалить. Детям трудно иметь прилежание»^{34}.

Истины ради необходимо сказать, что оба воспитателя, Салтыков и Протасов, помимо заботы о физическом состоянии подопечных, пристальнейшим образом следили и за нравственным развитием великих князей. При этом два закаленных военачальника порой вели себя, как привередливые английские дамы более поздней Викторианской эпохи, пугаясь самых невинных вещей. Однажды Паллас задумал провести урок ботаники в парке Павловска. Воспитатели, с ужасом узнав, что ученый собирается рассказывать Александру и Константину о размножении цветов, запретили ему упоминать о таком «неприличии», как тычинки и пестики, и тем более об участии пчел и прочих насекомых в процессе опыления растений. Опасный для нравственности подрастающих мальчиков урок был сорван.

Шутки шутками, но перелистаем пару записей в дневнике Протасова. «Замечается в его высочестве (Александре. — Л. Л.), — пишет генерал в 1792 году, — лишнее самолюбие, а оттого упорство во мнениях своих… Из сего открывается некоторая хитрость, ибо в сокрытии истины и в желании быть всегда правым неминуемо нужно приступать к подлогам. Насмешки, лень праздность также много водворились в нем». «Лишнее внимание к мелочам и модам, — продолжает чуть позже Протасов, — отводит его от упражнений, приличных его положению»^{35}.

Неужели всё действительно обстояло так плохо — или воспитатели сгущали краски, приняв желание отстаивать собственное мнение за «излишнее самолюбие», скуку на некоторых уроках и остроту ума за пустое зубоскальство? Чтобы найти ответы на эти и другие вопросы, нам никак не обойтись без разговора о Фредерике Сезаре Лагарпе. Как уже упоминалось, он появился в Петербурге по протекции барона Гримма — постоянного корреспондента Екатерины II. Первоначально Лагарп должен был выполнять обязанности учителя французского языка, но, ознакомившись с планом воспитания детей, составленным императрицей, позволил себе сделать к нему ряд важных дополнений, явно понравившихся государыне. Она поняла, что использовать такого человека только в качестве учителя французского языка — непозволительная роскошь, и назначила его еще одним воспитателем великих князей.

Первое время между Лагарпом и Александром (с Константином у нового воспитателя сложились далеко не такие близкие отношения) существовало значимое препятствие — языковой барьер. Как ни странно, великий князь совершенно не говорил по-французски. Хотя что же здесь удивительного? Его первой нянькой была англичанка (представительницы этой нации вообще считались лучшими в мире няньками), а потому английский язык мальчик усвоил чуть ли не раньше, чем русский. Лагарп же, в свою очередь, совершенно не говорил по-русски. К счастью, учитель умел неплохо рисовать, и они с Александром начали обучать друг друга с помощью картинок. Обычно Лагарп рисовал некий предмет, ученик писал русское его название, а учитель делал то же самое по-французски. Благодаря редкой способности Александра к иностранным языкам, а может быть, и необычной методике преподавания, языковой барьер был вскоре преодолен. Чему же учил швейцарец будущего императора России? Вернее, о чем они вели многочасовые беседы?