Александр I – старец Федор Кузьмич: Драма и судьба. Записки сентиментального созерцателя

Мы разговорились, и я узнал имя женщины – Галина Васильевна Кузнецова, и наш разговор принял то же направление, по которому двинулись и мы сами, – надгробие Александра. Чем ближе мы подходили, тем ощутимее становилась для меня некая причудливая странноватость, диковинность и веселящая абсурдность всей ситуации: мы с милиционером беседуем о тайне мраморного надгробия мирно, обстоятельно, неторопливо – скажите пожалуйста! Беседуем о тайне имперской, государственной, династийной, и тут я зримо представил себе тот длинный и извилистый путь, какой проделала эта тайна, столь бережно хранимая и передаваемая из рук в руки: от Николая I – к Александру II, от Александра II – к Александру III, от Александра III – к Николаю II. Понятно, почему члены царствующей фамилии столь ревностно следили за ее сохранностью: нельзя было во всеуслышание объявить народу, что нарушен священный порядок престолонаследия и умерший вовсе не умер, а живой правит при живом, но скрывшемся, ушедшем, канувшем, превратившемся в безымянного бродягу. Нельзя, иначе это легло бы позором на всю династию, вызвало возмущение в народе, а то и бунт похуже пугачевского.

Теперь-то мы видим, что это не позор, а слава, и без Александра – Феодора Козьмича русская история для нас и не история, такой истории мы не хотим (уж лучше история Европы с Наполеоном и островом Св. Елены!), но тогда они так считали: нельзя, иначе – позор. Вот почему Александр III, когда его спрашивали о тайне смерти Александра I, молча показывал на портрет старца Феодора Козьмича, висевший у него в кабинете. Об этом мне рассказывал публицист и философ Виктор Николаевич Тростников, побывавший в Америке и встречавшийся там с племянником последнего русского государя Тихоном Николаевичем Куликовским-Романовым, от него он и услышал историю с портретом, записал на магнитофон и воспроизвел эту запись на вечере, посвященном памяти Александра I. Удивительно было слышать глуховатый старческий голос, произносивший имена Александра III и Феодора Козьмича.

Понятно, почему цари, но почему большевики? Почему они, свергнув царей, столь ревностно оберегали чужую династийную тайну? Столь ревностно, что даже позаботились о выпуске специальной брошюры профессора К. В. Кудряшова «Александр I и тайна Федора Кузьмича», где отрицается всякая возможность отождествления Александра Павловича с сибирским старцем. Отрицается даже еще более решительно, чем в брошюре великого князя Николая Михайловича. Почему? Почтенный профессор выдает себя строчкой, что нет никакой необходимости окружать личность Александра «необыкновенным ореолом нравственной высоты». Вот чего они боялись – высоты нравственности, которой сами были полностью лишены. Низовая мораль большевиков восставала против морального совершенства, против «необыкновенного ореола», осенявшего голову праведника, тем более в царе, носителе власти. Тем-то и страшен был для большевиков Александр Благословенный, что своим подвигом он задавал понятию власти тот высший духовный уровень, по сравнению с этим все их действия выглядят падением в зияющую инфернальную бездну. Поэтому некий инстинкт выживания требовал от них усилий по разоблачению легенды о Феодоре Козьмиче: так и появилась у мраморного надгробия символическая фигура охранника (не хранителя) – милиционера.

Александр в сознании всех оставался «лукавым и слабым» властителем, который в начале своего царствования склонялся к либеральным реформам, всерьез задумывался о введении конституции, об отмене крепостного права, но затем понял несбыточность своих мечтаний и заслонился от хаоса русской жизни угрюмой фигурой Аракчеева. Лишь сейчас наступает время раскрыть тайну.

Именно сейчас – я это чувствую, и моя догадка основана на том, что мы присутствуем при распаде тех гигантских космических образований, которые проецировались на русской истории в виде жестоких деспотических режимов, не позволявших проявиться духовным свершениям Александра Благословенного, создававших для них чуждую, непроницаемую среду, похожую на скованный крепким морозом, застывший, мертвый, оцепеневший воздух. Впрочем, я невольно перехожу на язык «Розы Мира» и вторгаюсь во владения ее автора…