Александр I = старец Фёдор Кузьмич?

Кроме этого доклада Бенкендорф представил государю еще отдельно особую записку с подробным изложением дела; после смерти Александра она была найдена в бумагах в кабинете Царскосельского дворца без всякой пометки.

Вместе с тем в личном характере Александра начали замечаться черты, ясные даже поверхностному наблюдателю: усиление подозрительности, бывшей в нем и раньше, мнительность и задумчивость. Например, известен такой случай: однажды генерал-адъютанты Киселев, Орлов и Кутузов, стоя во дворце у окна, рассказывали друг другу анекдоты и хохотали. Вдруг проходит император, они перестают смеяться, но появление его было так неожиданно, что на лицах еще видны были следы усмешки. Через несколько минут государь посылает за Киселевым, который застает его у зеркала. Император смотрится в зеркало то с одной стороны, то с другой и, наконец, подзывая Киселева, спрашивает его, что в его особе могло бы быть смешного. Удивленный, или, лучше сказать, пораженный этим вопросом Киселев отвечает, что он его не понимает. «Скажи мне правду, – продолжает государь, – может быть, сзади моего мундира есть что-нибудь, давшее повод к насмешкам, потому что я видел, как ты с двумя товарищами своими надо мною насмехались». Можно легко себе представить изумление Киселева, который сказал решительно государю, что он до тех пор не выйдет из кабинета, пока император не убедится в несправедливости своего обвинения. «Пошлите, – сказал он, – за Кутузовым и Орловым, пусть они вашему величеству расскажут, о чем мы смеялись». После долгих стараний он, наконец, сумел убедить Александра в своей невинности.

Великая княгиня Александра Федоровна в своих записках тоже останавливается на этой особенности характера императора Александра.

«Я не поняла подозрительного характера императора – недостаток, вообще присущий людям глухим, – пишет она. – Не будучи положительно глухим, император мог, однако, с трудом расслышать человека, сидящего напротив него за столом, и охотнее разговаривал со своим соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал: будто над ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делали друг другу знаки, которых он не должен заметить. Наконец, все это доходило до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с столь прекрасным сердцем и умом…»

Настроение Александра было в это время мрачно и сосредоточенно, мысли его вращались главным образом около вопросов религии. Уже в 1818 году он сказал в Москве графине Софии Ивановне Соллогуб следующее: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира…»

В записках современников мы находим очень характерные черты, совпадающие с вышеописанным. «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, – пишет один из них. – Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра, более печальные, чем суровые, отражались на его жителях… Говорили многие: «Чего ему надобно? Он стоит на высоте могущества». «Многие другие обстоятельства и некоторые семейные тяготили его душу». «Последние годы жизни Александровой можно назвать продолжительным затмением».

Как и подобает в периоды всякого «затмения», на арену выступило все, что порождается мраком, все эти совы и нетопыри. С одной стороны, Аракчеев с своими поселениями, с другой, баронесса Крюденер с мистицизмом, аскетизмом и освобождением Греции и, наконец, Фотий со своим фанатизмом.

Фотий был, по всем признакам, несомненно душевнобольным человеком; после жалкого детства и семинарского школенья он в 1817 году на двадцать пятом году жизни был уже иеромонахом. В автобиографии, написанной от имени третьего лица, он пишет: «В летнее время некогда около августа месяца, после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моления, под образами, хотел встать и молиться Господу по обычаю. Но вдруг – что с ним сделалось? – увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне и не наяву: увидел явно четырех бесов, человекообразных, пришедших безобразных в сером виде, невеликих по виду, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят они между собою: «Сей есть враг наш! Схватим его и будем бить», но ни один не смел приступить к нему и бить его. Наконец сии четыре беса согласились с четырех сторон на него напасть, один спереди, другой сзади, третий с правого бока, четвертый с левого. И тако вдруг нечаянно наскочили на него, как волки, быстро, и один его так ощутительно ударил в грудь, что он, вскочив на ноги, от боли и страху испугался и, забыв молитву читать, вскоре на одр свой возлег и окрылся весь одеянием, дабы не видеть никого и ничего, и тако молитву лежа втайне сотворив в мале, весь трепетал от ужаса вражия».