Александр I

Но действительность — одно, мемуарная проза — другое, а пространство поэтической метафоры — третье. Игра, затеянная лицеистами, предполагала роли дряхлого литературного венценосца и юного наследника поэтического престола, ибо нуждалась в «легитимации» поэтической власти Пушкина. Соответственно, без символической лиры обойтись не могла, как не могла обойтись средневековая Русь без легенды о белом клобуке, перешедшем от Константина Великого через папу Римского Сильвестра к епископу Новгородскому, — и перенесшем византийскую «харизму» на Третий Рим. Реальные подробности теряли смысл, — равно как вопрос о «харизматических намерениях» самого Державина, который собирался передать лиру не Александру Пушкину, а Василию Жуковскому, о чем имелась соответствующая стихотворная запись: «Тебе в наследие, Жуковский, / Я ветху лиру отдаю; / А я над бездной гроба скользкой / Уж преклоня чело стою».[228] Едва получив известие о кончине первоверховного поэта (8 июля 1816 года), лицеисты «самочинно» переадресуют его манифест о поэтическом престолонаследии: «Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин! / О Пушкин, нет уж великого! Музы над прахом рыдают… Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто, Пушкин! / Кто, пламенный, избранный Зевсом еще в колыбели, счастливец / В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает? / Молися каменам! и я за друга молю вас, камены!» (А. А. Дельвиг. На смерть Державина, 1816).

Пройдет немного времени — и лицеистам начнут подыгрывать поэты старшего — чуть более старшего — поколения. Именно «монарший» подтекст и отчасти намек на пушкинское самозванство будет сокрыт в завистливой шутке Константина Батюшкова: «О, как стал писать этот мерзавец!» Сквозь батюшковское словцо цросвечивает общеизвестный отзыв Суворова о Наполеоне: «О, как шагает этот юный Бонапарт!»[229] — и вряд ли это случайно.

ГОД 1816. Январь. 27.

Высочайшим указом Сенату директором Лицея назначен Егор Энгельгардт.

«Его высшая и конечная цель — блистать, и именно поэзией… Пушкину никогда не удастся дать своим стихам прочную основу, так как он боится всяких серьезных занятий, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце».

(Из черновых заметок Е. А. Энгельгардта «Нечто о воспитанниках старших отделений Лицея»; по-немецки.)

Шутка — не больше, чем шутка. Игра — не больше, чем игра. Но и не меньше. Рано или поздно она начинает сказываться на вещах вполне серьезных.

Уже в первые годы после Лицея Пушкин станет в неподцензурных стихах писать о монархе если не как равный о равном, то как свободный о свободном, — «Открытым сердцем говоря / Насчет глупца, вельможи злого, / Насчет холопа записного, / Насчет небесного царя, / А иногда насчет земного» («N.N.», 1819). При этом он будет обращаться к царю не на своем, литературном, а на его, государственном языке, на языке первых — либеральных — указов александровского царствования. Ключевое слово оды «Вольность», равно как посланий к Чаадаеву, — «самовластье»; в общественный обиход оно было введено именно Александром, и теперь возвращалось царю как напоминание о невыполненных обещаниях. Позже в пушкинском речевом обиходе появится горьковатое присловье — «Быть так», и в нем проступит формула монарших вердиктов: «Быть по сему». Царь запечатывал этою формулой вполне конкретные политические решения, а Поэт предпочтет как бы утверждать ею «положительное решение» по вопросу о человеческом бытии в целом. Человек рожден, чтобы страдать, мыслить, проливать слезы раскаяния, встречать радость за миг до разлуки с нею? Что ж. Пусть это и будет залогом тайного счастья, имя которому покой и воля; пусть это и будет неизъяснимой формулой смысла жизни; пусть это — будет. Быть так.

ГРАФ ИСТОРИИ

Быть по сему.