Александр II

Он появился шумно. Этот мальчишка знал себе цену. Он знал, что ему за его удаль, красоту, молодечество всё прощают. Он не стеснялся даже и при высочайших особах. Он вылетел прямо из павильона, щёлкая коньками по ступенькам, рискуя разбить себе голову. Он был в одном мундире – стрелковом кафтане, распахнутом на груди, в шапке с ополченским крестом, в малиновой рубахе, в широких шароварах и высоких сапогах гармоникой. Ухарем-молодчиком, вихрем слетел он на лёд, крикнул звонко на пажей и лицеистов:

– Расступись, молодёжь, Афанасий Разгильдяев идёт! – И помчался, выписывая вензеля, раскачиваясь из стороны в сторону и всё ускоряя свой лихой бег.

Он нарочно разогнался прямо на Веру с графиней, так, что те испугались. В двух шагах от них Афанасий затормозил, затопал коньками, взвился в воздух и зычно на весь каток крикнул:

– Вера!.. Видишь?..

И, круто повернувшись, пошёл красивым голландским шагом по кругу.

Все любовались им. Высокого роста, с юным, круглым, раскрасневшимся на морозе лицом, с маленьким пушком над верхней губой – он был великолепен.

Барышни млели, ожидая, кого пригласит он кататься под вальс. Все знали, что никто не умеет так обольстительно кататься, выделывая круги.

Вера со страхом смотрела на своего кузена. Она последнее время совсем не переносила его. А тот точно и не замечал этого. Его ухаживания становились грубее и настойчивее. Вера не успела докатиться до павильона, как Афанасий нагнал её.

– Здравствуйте, графиня… Вера, здравствуй… Графиня, мне все говорят, что мои губы созданы для поцелуев. А?.. Что?.. Правда?..

Графиня Лиля поймала его шутливый тон.

– Подумаешь!.. Все?.. Я не нахожу… Никто этого не находит, кроме разве вашей Мимишки. Идёмте со мною, Афанасий Порфирьевич.

Удаляясь от Веры, Афанасий нарочно громко, обернувшись в сторону кузины, сказал:

– Ну что Мимишка?.. Мне нужно, чтобы другие это находили…

Оставшись одна, Вера легко и грациозно покатилась к краю пруда, подальше от трубачей и толпы катающихся. Тут вдруг увидала Суханова. Николай Евгеньевич катился ей навстречу не очень смело. В морской чёрной шинели и чёрной фуражке, нахлобученной на уши, он походил на профессора или пастора.

Вера с того дня, когда убился матрос и была премировка выездов у её деда, не видела Суханова. Она обрадовалась ему. Он был из другого мира, из того, где не признавали красоты теперешней жизни и относились к ней критически, где мечтали создать иную, лучшую жизнь, где все получат жизненные блага поровну. Из той жизни, где готовили революцию…

– Идёмте со мною, – дружески пригласила Вера Суханова, – я вам помогу.

В отдалении играла музыка. Сквозь дымку морозного тумана просвечивало оранжевое солнце, и через заиндевевшие ветви деревьев сада виднелись, как через затейливую тюлевую занавесь, строгие линии дворца, колонны, прямые окна и круглый павильон – затеи князя Таврического [140].

– Всё-таки, Николай Евгеньевич, нельзя отрицать, что всё это очень красиво, – сказала Вера. – Во всём этом есть гармония: в небе, солнце, туманной, морозной дымке, инее деревьев… Вот только люди… Вы не находите, Николай Евгеньевич, какие тут пустые и пошлые люди?..

– Люди, Вера Николаевна, везде одинаковы. Есть хорошие, есть и похуже. Нехорошо то, что вся эта гармония, вся эта красота, изящество доступны такому числу людей… Пускают по билетам… Сотни… Нет, даже и не сотни, но десятки из ста пятидесяти миллионов русского народа могут пользоваться этой красотою. О чём мечтали мы, «китоловы»?.. Всем, понимаете, всем дать счастье, радость жизни, сытость, образование… Не десятки, а сотни…

– Тысячи! – восторженно перебила Вера.

– Десятки тысяч русской молодёжи не на пруде Таврического сада, а где-нибудь…

– На Ледовитом океане, – подсказала Вера.

– Пускай!.. На Белом море, на Финском заливе!.. Оркестры… Тысячи музыкантов и радостный народ, без различия званий и состояний…

– Ни званий, ни состояний тогда и не будет!..

– Конечно, не будет… Радостный народ, сбросив с себя бремя труда, вольный…

– Когда?.. Когда же это будет?..

– Когда будет править не один человек, как стеною окружённый знатью, но весь народ… Когда будет народоправство!..

– Когда?.. Скажите, Николай Евгеньевич, когда это может быть?

– После революции.

Их обгонял, громыхая коньками, Афанасий. Он отыскал их, и теперь, проносясь мимо, схватил Суханова за рукав шинели так, что тот чуть не упал, и крикнул молодецким, разбойничьим окриком:

– Флот, идём водку пить!.. Вр-р-ремя!.. – И помчался дальше.

– Николай Евгеньевич, я пойду домой. Проводите меня. Я боюсь Афанасия. Он мне противен, И потом, мне так хочется ещё и ещё говорить с вами о том, что будет, когда настанет прекрасное время революции. Ждите меня у выхода на Шпалерную, я пойду скажу графине, что иду домой.

IX

Они шли по тихой и пустынной Захарьевской. Сзади остались красота заиндевевшего сада, звуки труб и молодцеватые окрики Афанасия. Они шли медленно, опустив головы. жёлтый песок хрустел на панелях под их ногами. Позванивали коньки на ремнях в руках.