Александр II

Наполеон III предполагал возможность отступления от Севастополя лишь для последующего овладения всем полуостровом. Французскому императору нужна была победа громкая и блестящая, победа-символ, долженствующая зачеркнуть поражение Первой империи сорок лет назад. Однако в этом для России заключалась и редкая возможность скорейшего окончания войны, ибо французская сторона не была заинтересована в каких-либо территориальных приобретениях. Совсем иной была позиция британского кабинета.

Александр помнил свои приятнейшие впечатления от пребывания в Англии, приветливость и доброжелательность королевы Виктории. Ныне она полностью одобряла планы кабинета, во главе которого в феврале 1855 года встал Пальмерстон, преследовавший цели никак не символические: вытеснение России со всех рубежей, откуда только можно. В Петербурге вполне сознавали ту угрозу, которую представлял приход на Даунинг-стрит радикала Пальмерстона, писавшего, что «лучшей и самой эффективной гарантией европейского мира в будущем явилось бы отделение от России некоторых приобретенных ею окраинных территорий: Грузии, Черкесии, Крыма, Бессарабии, Польши и Финляндии…». То был план-максимум, а пока британский кабинет стремился уничтожить Севастополь как военно-морскую базу России, откуда она могла бы грозить интересам Британской Индии. Фактически это означало запереть Россию в ее сухопутных пределах.

В Вене не сознавали, что Габсбургская монархия потеряла значение великой державы. Буоль гордился тем, что не послал австрийских войск в Крым, не сознавая, что его слишком хитроумная политика в конечном счете обернется против интересов Австрии. Франц Иосиф тихо ожидал, когда ему отдадут Дунайские княжества, в чем его уверил министр иностранных дел. Тут была для России наименьшая опасность.

В начале октября Александру донесли, что английский военный министр герцог Г. Ньюкасл на корабле «Хайфлайер» следует вдоль восточного побережья Черного моря. Под прикрытием словес о «защите Турции» англичане присматривались, как бы ловчее, с минимальными материальными и людскими расходами оттяпать у России западную часть Кавказа. В доверительной беседе со своими спутниками герцог говорил прямо: «Во имя интересов, заставивших нас вступить в войну, Черкесию не следует отдавать Турции». Планировалось не только использовать горскую кавалерию против русских войск, но и привлечь армян и население Грузии в турецкую армию. Английские чиновники, правда, не брали в расчет мрачные воспоминания об ужасах мусульманского владычества в этих краях. Как бы то ни было, Англия оставалась самым опасным противником.

Взбалмошный прусский король Фридрих Вильгельм IV то горячо заступался за Россию, то обещал Австрии поддержку. Однако Пруссия была больше занята усилением своих позиций в долгой и изнурительной борьбе с Австрией за гегемонию в германском мире. Восходила звезда князя Отто Эдуарда Леопольда Бисмарка фон Шенхаузена, пока – представителя Пруссии в сейме Германского союза. Бисмарк понимал безосновательность притязаний Пруссии на ранг великой державы. Для усиления Берлина требовалось нейтрализовать Францию и Россию и разбить Австрию.

Так политики в столицах Западной Европы стремились к достижению своих целей. Несовпадение этих целей ослабляло давление на Россию. В таких условиях в Вене прошла конференция послов, закончившаяся в апреле. В июне состоялся первый общий штурм Севастополя, в августе последовал второй штурм, решивший дело.

Русские войска атаковали позиции союзников на реке Черной и были отброшены с огромными потерями. Русское общество привыкло к печальным известиям из Крыма, но последнее сражение произвело угнетающее впечатление. Громко говорили о бездарности и самонадеянности генералов Горчакова и Вревского, восхищались непреходящей стойкостью и героизмом русских солдат.

Фельдмаршал Паскевич со смертного одра написал письмо Горчакову, укоряя его за бегство от ответственности, измену чести и долгу, страх перед мнением царя. Письмо ходило в списках по рукам и получило широкую известность, смущая защитников николаевских традиций и воодушевляя сторонников перемен. Правда, стоит заметить, что старый фельдмаршал позволил себе такую откровенность на пороге могилы, и, будь вполне искренен, мог бы и за собой признать те же вины перед Россией и ее народом.