Александр III. Заложник судьбы

Еще не пел петух. Еще в тепле и неге
Покоились цветы и листья диких трав.
Но выл вдали шакал, и кони печенегов
Храпели у стремнин днепровских переправ.

И, торопя орду, грозился плетью Куря

И жеребца хлестал, скача во все концы.
И оставляла плеть на мокрой конской шкуре
И на телах людей кровавые рубцы.

Расчетлив был каган: он метил на пороги

Поспеть к началу дня и там в засаду сесть,
И пусть сегодня в ночь он потеряет многих —
Чем горше вкус обид, тем сладостнее месть.

Довольно в битвах он от Святослава бегал,

Хоть был рожден в степи, где не в почете трус;
Желанный час настал, за все былые беды
Чубатой головой заплатит ныне рус!

Еще не пел петух. Еще витала Лада

В туманах вещих снов под сенями дубрав,
Но не смыкала глаз кочевничья засада,
И шел навстречу ей с дружиной Святослав.

Он из болгар спешил, покрытый бранной славой,

В отеческий предел. Он воевал Царьград,
Копьем взял Доростол, и, от побед усталый,
К перунам дорогим был возвратиться рад.

Но рок судил ему иной, жестокий жребий!

Был в Киев путь закрыт враждебною ордой.
И выл вдали шакал. И в посветлевшем небе
Кружило вороньё, пророча смертный бой.

Денницы луч упал к подножию порога,

И огласил его врагов злорадный крик.
Но синь, как будто взор языческого бога,
Был Святослава взор, и был спокоен лик.

И, оглядев своих товарищей и воев,

Вдохнув последний раз все запахи травы,
Он тяжкий меч поднял над русой головою:
– Иду на вы!..[4]

А в Зимнем дворце разыгрывалась драма. Ничуть не стыдясь, Александр II всюду показывался с Долгорукой, унижая тем самым императрицу. Случалось, идя с Долгорукой, столкнуться с женой, и жена опускала глаза. Императрица с великим терпением сносила выходки мужа, и только однажды призналась графине Толстой: «Я прощаю оскорбления, наносимые мне как монархине, но я не в силах простить тех мук, которые причиняют мне как супруге».

Александр нежно любил свою мать, говорил, что всё, что в нем есть доброе, хорошее, – это от нее. Тяжело было видеть ему безумие отца, затворничество и уход в религию матери, – придворный священник был постоянно при ней.

Александр лишь в Аничковом расслаблял нервы. Это был его дом, и Минни сумела сделать его уютным. Она никогда не мешала ему, не мельтешила перед глазами, – каждый из них занимался своими делами. Или садились поближе друг к другу, курили и говорили о чем-нибудь.

Минувшим летом они хорошо отдохнули в Царском селе и, вероятно, не раз кое-что вспоминали. Там для Минни седлали лошадь, и за ней было не угнаться. Александр с князем Барятинским удили рыбу или забрасывали невод, но брали одних только щук, остальную добычу пускали в родную стихию.

Осенью побывали в гостях родители Минни, и молодежь развлекала их, как могла. Лучшими были живые картины. Однажды по басне Крылова «Пустынник и медведь» красавец полковник лег под кустом, одетый в костюм капуцина, на лбу у него надоедная муха, а рядом с «пустынником» в шкуре медведя матрос Черемисин держал наготове булыжник – треснуть по мухе, как полагалось по басне. Дали эффектное освещение, публика смотрит – и вдруг вместе с камнем «медведь» начинает качаться. Хохот стоял оглушительный! Всем было ясно: матрос, укрываемый шкурой медведя, крепко уже принял на грудь.

Минни сейчас занималась с художником Боголюбовым техникой живописи, с замечательным терпением сделав копию с картины Мейссонье «Курильщик». Она рисовала и карандашом, и кистью; особенно удавались ей акварели. По вечерам узким кругом играли в карты, а Александр составлял партию в ералаш. Иногда приглашались для чтения актрисы французской труппы.