Александр Иванов

«Бойца» художник выполнил с таким необыкновенным старанием, что Общество нашло его картон превзошедшим все прежние работы. Александр Иванов, правда, получил замечание за медленность, — он потратил на картон около полугола.

За картину же ему не хотелось браться. И причиной тому было то, что он серьезно увлекся дочерью учителя музыки в Академии художеств Гюльпена. Увлечения приходили к нему и раньше, но теперь возникло иное чувство. Он задумался о женитьбе и стал склоняться к тому, чтобы отказаться от поездки за границу.

Все в семье и другие близкие люди прямо-таки восстали против его намерений. Разумом он воспринимал их доводы, но сердцем… сердцем…

Страшную внутреннюю борьбу переживал он.

Меж тем Совет академический, рассуждая 13 сентября 1828 года, «что, как сын проф. живописи Иванова, Александр И., не имел случая быть воспитанником в числе питомцев сей Академии, не менее того преуспел отличным образом в живописи исторической, что он уже доказал живописными и рисовальными в большом виде произведениями своими, так что, по удостоеніи Академии, награжден золотою медалью 1-го достоинства из жертвуемых Обществом Поощрения Художников, а потому во всех отношениях заслуживает быть признанным в звании художника 14 кл.», определил: «представить г. президенту исходатайствовать чрез г. мин. Нар. Просв. всемилостивейшее соизволение на пожалование Иванова в звание художника 14 кл. — в воздаяние его неусыпного старания об усовершенствовании себя в живописном искусстве».

Трудно сказать, как бы сложилась судьба Александра Иванова, не окажись рядом почитаемый им человек — Карл Иванович Рабус.

Любознательный немец, искренний поклонник немецкой живописи, «Карл Иванович, — вспоминал Н. А. Рамазанов, — изучал все основательно и обладал особенною способностью приложения своих знаний к искусству. Как преподаватель, Рабус был неоценим… Литературу он любил, кажется, наравне с живописью. В кругу художников первый сообщал о литературной новости, о вновь появившемся таланте, постоянно следил за произведениями словесности, сам писал прозою и стихами, но почти ничего не печатал… Любящая душа… и общительный характер приобретали ему всегда приятелей или его знакомых. Природная веселость и острота ума не оставляли его даже среди его тяжких страданий».

Немудрено, что внешне молчаливый, замкнутый, «неповоротливый» Иванов (какими только прозвищами его не награждали!), с его рано развившейся внутренней жизнью даровитого, мыслящего художника потянулся к Карлу Ивановичу, доверился ему.

Благоразумный немец сумел убедительными доводами воздействовать на ум юноши. Вопрос о женитьбе не возникал более.

«Не стану описывать то время, — писал Иванов 27 апреля 1829 года Рабусу, уехавшему в Малороссию, — когда вы, пребывая в Петербурге, отторгали мою душу от мрачных и неприятных мыслей, которые теперь редко посещают меня; коротко скажу, что пребывание ваше здесь мне доставляло пользы вместе с приятностью», и далее: «Я уже принес всеподаннейшую благодарность моему разуму, первым ощущением коего опять таки вам обязан».

В том же письме, однако, слышны и отголоски недавно пережитого: «Это время, т. е. начиная со страстной недели и теперь все еще веду знакомство с пластырями, микстурами, порошками и проч.; а досаднее всего, что это препятствует течению моих дел, коих срок и без того короток».

Рисунок Боргезского Бойца был тогда, в апреле, в работе. Уже тогда он получил за него одобрение от членов Академии художеств и ее президента А. Н. Оленина. Заданная же Обществом поощрения художеств программа не задалась. Не лежала к ней душа. Не до нее все же было.

«…конец прошедшего лета, окончил я мою картину, которая была принята с неудовольствием, — сообщал он осенью Рабусу, — говорили, что она совсем не превосходит „Иосифа в темнице“ и что им (т. е. членам Общества) оскорбительно, что я не слушаю их советов в рассуждении композиции. Одним словом, упомянутая картина чуть не поколебала отправление мое в чужие края…»

Впрочем, через несколько строк, следующая неприятная весть: «Тут мне грозят строжайшей инструкцией, и за неисполнением одного хотя маловажного пункта я буду лишен срочного пребывания заграницей. Ожесточенные поступками Карла Брюллова (К. Брюллов, бывший пенсионером Общества поощрения художеств, разорвал в это время связь с Обществом, давшим ему средства провести первые восемь лет в Италии. — Л. А.), они, грозя ему палкою, над первым мною хотят привести в действие свои несбыточные приказания…»

Впрочем, неприятная она лишь на первый взгляд, — Александра Иванова отправляли в Италию!

Ехать же в Рим он мечтал только с Рабусом.

«Наконец, я достигаю своей цели, — сообщал он Карлу Ивановичу 13 сентября 1829 года. — Общество решило отправить меня за границу, но завершение сего весьма важного для меня путешествия зависит от вас… Возьмите на себя труд распорядить наш путь. Ибо я совершенно человек неопытный в сем случае… Когда мыслю, что Общество приходит в упадок от усиливающихся недоимок, то весьма хочется поспешить сим делом, т. е. ехать нынешней осенью».