Александр Керенский. Демократ во главе России

Политические сподвижники всячески рекламировали генерала, создавали тайные союзы, готовые поддержать его. В большом количестве была издана брошюра «Первый народный главнокомандующий генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов».

10 августа Корнилов вручил Керенскому свою программу. Но Керенский медлил с ответом. «Там был изложен целый ряд мер, – объяснял свое колебание Керенский, – в огромном большинстве вполне приемлемых, но в такой редакции и с такой аргументацией, что оглашение ее привело бы к обратным результатам».

Каждый день в истории страны, которую Керенский хотел сделать демократической, не уступающей ни в чем из свобод и законов самым цивилизованным странам, заслуживает пристального внимания и изучения, увы, опыт чего не был использован демократами будущих поколений. Поэтому очень ценны воспоминания очевидцев событий тех исторических дней, пусть в чем-то субъективные, но тем не менее интересные. Гиппиус записала в дневнике: «Совещание в Москве открылось (там – частичная забастовка, у нас в Петербурге – тихо). Керенский сказал длинную речь – обыкновенную свою речь, пафотическую, местами недурную. Только уже не современную, ибо опять не деловую, а „праздничную“ (Праздник у нас, подумаешь!).

Часто я видела летний Петербург. Но в таком сером, неумытом и расхлябанном образе он не был никогда. Кучами шатаются праздные солдаты, плюя подсолнухи. Спят днем в Таврическом саду. Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдет, нет. А побунтовать… Это другое дело. Еще не отбунтовался, а занятия никакого… Московское совещание, по-видимому, скрипит и трещит. Факт тот, что Корнилов торжественно явился в Москву, не встреченный Керенским и даже будто бы вопреки категорическому приказу Керенского не являться, – торжественным кортежем проследовал к Иверской, и толпы народа кричали «ура». Затем он выступал на совещании. Тоже овация. А кучке, демонстративно молчащей, кричали: «Изменники! Гады!» Впрочем, тут же и Керенскому сделали овацию. Керенский – вагон, сошедший с рельсов. Вихляется, качается, болезненно, и – без красоты малейшей… Я его любила прежним (и не отрекаюсь), я понимаю его трудное положение, я помню, как он в первые дни свободы «клялся» перед Советами быть всегда с «демократией», как он одним взмахом пера «навсегда» уничтожил смертную казнь… Его стали носить на руках. И теперь у него, вероятно, двойной ужас, и праведный и неправедный, когда он читает ядовитенькие стишки в поднимающей голову «Правде»: «Плачет, смеется, в любви клянется, но кто поверит тот ошибется…» Праведный ужас: ведь если соединиться с Корниловым и Савинковым, ведь это измена «клятвам Совету», и опять «смертная казнь» – «измена моей весне». Я клялся быть с демократией, «умереть без нее» – и должен действовать без нее, даже как бы против нее. В этом ужасе есть внутренний трагизм, он не последний. Перед Керенским сейчас только два пути достойных, только два. Или впредь вместе с Корниловым, или, если не можешь, нет нужной силы, объяви тихо и открыто: вот какой момент, вот что требуется, но я этого не вмещаю и потому ухожу. Уже не бутафорски, а бесповоротно, по-человечески… Я боюсь, что оба пути слишком героичны для Керенского. И он ищет третьего пути, хочет что-то удержать, замазать, длить тленье… Понимает ли Керенский маленькое, коротенькое, простое словечко – РОССИЯ?»