Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира

– Который спас мне жизнь и во всем остальном рассказал правду. Под пыткой лучники заговорили. Они полностью подтвердили рассказ Кибелина. Их допрашивали раздельно разные люди, но ответы получили одинаковые.

– Что у нас есть на Филоту? – снова спросил Черный.

– Несомненно, он все знал и ничего не сказал. Понимаешь, Черный? Если бы все зависело от него, я был бы уже мертв, пронзен стрелами, продырявлен насквозь. И мое тело лежало бы там в луже крови.

При этих словах на глазах Александра выступили слезы, и все поняли: они вызваны мыслью не о телесных муках, а о том, что друг, которому он доверял, которого назначил на высочайшую после себя должность в войске, человек, бывший почти олицетворением его самого, плел заговор, имел дерзость представить его пронзенным стрелами, в муках предсмертной агонии. Ни от кого не укрылся полный боли взгляд царя, дрожь в его голосе, его судорожно вцепившиеся в подлокотники трона руки.

– Что я вам сделал? – чуть не плача, спросил Александр. – Что я вам сделал?

– Александр, мы не… – попытался ответить Птолемей.

– Вы его защищаете!

– Нет, – возразил Селевк. – Просто мы не можем в это поверить, хотя все говорит против него.

В зале, затененном вечерними сумерками, повисло долгое молчание, которое никто не смел нарушить, даже Перитас, неподвижно смотревший на своего хозяина большими водянистыми глазами. Все чувствовали себя слишком одинокими, слишком далекими от счастливой поры отроческой дружбы. Неожиданно дни мечтаний и героизма показались такими давними… а теперь пришлось столкнуться с тревогой и сомнениями, искать выход в путанице интриг, лжи и подозрений.

– А что у нас есть на царевича Аминту? – снова спросил Черный.

– После моей смерти он стал бы новым царем, – мрачно ответил Александр, а потом, чуть помедлив, спросил: – Как следует поступить, по-вашему?

За всех ответил Черный:

– Выбора нет. Он служит в царском войске, а командиров царского войска должно судить войско.

Больше говорить было не о чем, и все ушли один за другим, оставив Александра наедине со своими призраками. Даже у Гефестиона не хватило мужества остаться.

Глава 38

Евмен и Каллисфен явились к Александру до рассвета. Он сидел на простом табурете, накрывшийся одной грубой македонской хламидой. Было видно, что царь всю ночь не смыкал глаз.

– Он признался в предательстве? – спросил Александр, не поднимая головы.

– Он вынес пытку с невероятным мужеством. Это поистине великий воин, – ответил Евмен.

– Знаю, – мрачно проговорил Александр.

– И не хочешь знать, что он сказал? – спросил Каллисфен.

Несколько раз медленно кивнув, царь изъявил согласие выслушать.

– Страдая от пытки, он крикнул: «Спросите у Александра, что он хочет от меня услышать, и закончим на этом!»

– Он высокомерен, – отметил царь, – как настоящий благородный македонянин. Высокомерен, как всегда.

– Но как тебя могут не терзать сомнения? – спросил Каллисфен.

– Мне не дано сомневаться, – ответил Александр. – Есть неопровержимое свидетельство, подтвержденное злоумышленниками.

– А Аминта? – в тревоге спросил Евмен. – Пощади хотя бы его. Против него нет никаких показаний.

– Уже был один прецедент. Кроме того, после моего убийства он бы стал царем. Разве этого не достаточно?

– Нет! – воскликнул Каллисфен с невиданным доселе мужеством. – Нет, не достаточно! И хочешь знать, почему? Помнишь письмо Дария с обещанием двух тысяч талантов? Оно было фальшивым! Все было фальшивым – письмо, гонец, заговор… Точнее сказать, заговор действительно был, но его сплела твоя мать вместе с египтянином Сисином, чтобы уничтожить Аминту.

– Ты лжешь! – закричал Александр. – Сисин был шпионом Дария и за это был осужден после Исса.

– Да, но я был последним, кто с ним говорил. Он хотел подкупить меня и Птолемея, и я прикинулся, что согласен: пятнадцать талантов мне и двадцать Птолемею, чтобы мы молчали и подтвердили его невиновность. Я ничего не говорил тебе и держал это в строжайшей тайне, чтобы не тревожить тебя и не сталкивать с твоей матерью. У Олимпиады всегда была навязчивая мысль о наследовании – ведь это она велела задушить в колыбели младенца Эвридики. Или ты уже не помнишь?

Александр задрожал, как будто опять увидел Эвридику, всю в синяках, с исцарапанным лицом и спутанными волосами, прижимающую к груди труп своего ребенка.

– Младенца одной с тобою крови, – беспощадно продолжал Каллисфен, – или, может быть, ты в самом деле считаешь себя сыном бога?

Александр вскочил, словно его ударили, и бросился на историка с обнаженным мечом:

– Ты забываешься!

Каллисфен побледнел, моментально осознав, что своими словами вызвал бешенство, последствий которого не вынесет. Евмен встал между ними, и в последнее мгновение царь сдержался.

– Он сказал то, что думал. Хочешь убить его за это? Если ты предпочитаешь льстецов и прихвостней, говорящих только то, что тебе нравится, мы тебе больше не нужны. – Евмен повернулся к своему товарищу, дрожавшему, как осиновый лист, и бледному, как мертвец. – Пошли, Каллисфен: царь сегодня не в настроении.