Александр Невский. Сборник

   — Да, - сказал юноша, конечно, сие горе велико Да... Но у меня есть ещё и другое великое... Ты слыхал, святой владыка, что тысяцких больше не будет?

   — Говорил мне государь князь...

   — Заступись за меня, владыка... Заступись. Почто же князь меня наследия моего лишает? Али я чем провинился? Всегда был ему верный слуга.

   — Князь к тебе милостив, он тебе вотчину хочет дать. А чин тысяцкого не по нём. Что же я могу, чадо? Моё дело Бога молить, а не в княжьи дела мешаться. А скорбеть тебе, сдаётся, и не о чем. Кабы князю ты был не люб...

   — Не люб! — воскликнул Вельяминов, вспыхнув и вскочив на ноги. — Не люб и есть! Испокон века тысяцкие были... И отец мой, и дед, и прадед в тысяцких сидели. Что же я за несчастный? Вотчину даст... Да не надо мне её. Хочу тысяцким быть.

   — Нет, я тебе не заступник в этом деле, — с некоторою строгостью промолвил святой владыка. — Абы нужда была большая, абы точно обижен был, тогда бы я заступился... А у тебя суетность. Тебе хочется власть над людьми иметь, превыше других стать...

Святитель взглянул на бледное, со следами слёз лицо Ивана, и его доброму сердцу стало жаль уношу.

   —  Ты не крушись, — заговорил он мягко, — я не в осуждение, а в назидание... Гони мысли суетные, Богу молись, служи князю-государю верой-правдой, и он тебя не забудет... А коли что, тогда и я тебе пособлю. Иди с миром, чадо.

Наблюдая за собеседниками, нельзя было не заметить, сколь различны между собой эти два человека. Один из них, старец, смотрел ясным, глубоким взглядом; тихой лаской веяло от его величественного лица, обрамленного белоснежной бородой; ощущалась какая-то мощь духа в этом слабом, согбенном теле.

Второй — юноша, стройный, как тополь, могучий, как богатырь, стоял понурый, со злобно блестящими глазами и искажёнными чертами лица; брови сдвинулись, словно кому-то грозя, около глаз залегли тёмные полосы. В этот миг он казался олицетворением злобы.

Не отозвались слова святого старца в душе Ивана; «дух зла» овладел им и ожесточил сердце. Он ушёл от владыки ещё более озлобленным, ещё более отчаявшимся.

Когда он шёл по улице, прохожие с удивлением и боязнью сторонились его: таким «волчьим» взглядом окидывал он их. В нём едва признавали юного Вельяминова, которого привыкли видеть с открытым, приветливым лицом и ясным взглядом.

Он словно постарел на десяток лет.

«И владыка не заступился! Кто же заступится? Ужели так-таки ничего и не поделать? Нет же, нет! Не буду тысяцким, буду ещё большим. А князю-государю отплачу... Погоди, дай срок!»

И злобные мысли вихрем теснились в голове.

Он вернулся в свой дом — обширный и крепкий — и затворился в опочивальне.

Он не вышел к обеду, не сел за ужин.

Прислушиваясь к его шагам — ровным и непрестанным, — слуги перешёптывались:

   — Чай, всё по отцу скорбит.

   — Не ест, не пьёт, уж это Бог знает что.

   — За сердце взяло.

Оно и точно — крепко «за сердце взяло» Ивана. Он не знал, что делать с собой, как затушить пламень, жёгший душу.

Он пробовал молиться, молитва не ладилась. Он хотел отбросить думы и не мог.

Несколько раз шевелилась отчаянная мысль:

«Лучше не жить».

Но всё существо восставало против «бездны смерти».

Жить, жить! Но так, как ему хочется.

Но как устроить? Где искать помощи?

И откуда-то из неведомых тайников души словно прозвучало:

   — У меня!

И в воображении его пронеслось грозное, чёрное лицо Сатаны.

Он вздрогнул, оперся на тяжёлый дубовый поставец и бессильно, чуть слышно прошептал:

   — У тебя?!

Ужас объял его.

Но злоба была сильнее ужаса.

   — Что ж а... хоть бы и у тебя... — промолвил он побледневшими губами. — Ты-то дашь ли мне, чего желаю?

Где-то в душе откликнулось:

   — Дам.

Твёрдой решимостью наполнилось сердце Ивана.

   — Так пусть же! Пусть хоть сатана мне поможет!

И он снова зашагал по своей опочивальне, грозный, нахмуренный, со сжатыми в кулаки руками.

Мысли теснились в его мозгу и давили его.

Чёрные, страшные думы. Он мысленно отдавал свою душу дьяволу, он мысленно прибегал к чарам.

И воображение рисовало ему будущее его могущество.

Он видел себя богатым властелином.

Он водил полчища, лилась кровь «его ворогов».

Он видел Москву спалённую и князя Димитрия Иоанновича, лежащего в прахе у копыт его коня.

   — Так тебе, так тебе! Так больше тысяцких не надобно тебе, княже?

И злобно хохочет он, и вот-вот готов раздавить великого князя конской пятой.

   — Разве за всё это не стоит душу продать? — размышляет он.

И сам себе отвечает:

   — Это ли души не стоит? Если бессильны руки сотворить, если на силу есть сила большая, помогут чары. Волшебству и колдовству всё подвластно. Не спасут ворога ни его ратные люди, ни крепкие стены.

Чары, как пыль, сквозь щель пройдут, как вода, через чуть приметную скважину проберутся. Сказал — не мытьём, так катаньем... Добьюсь...

И бегут думы одна за другой, и то застывает, то трепетно бьётся сердце его.

Время идёт. Стало темнеть.

Кое-кто из слуг, не дождавшись выхода своего господина, стал приваливаться на покой.

Затих дом.

Вдруг среди тишины громко прозвучал и поднял всех на ноги господский приказ:

   — Оседлать коня!