Александр Невский. Сборник

Через несколько минут осёдланный конь фыркал у крыльца, а ещё немного спустя вышел и сам Иван Васильевич.

Он был в одном кафтане, без охабня; у пояса покачивался тяжёлый меч и сабля в бархатных ножнах; за плечами — лук и колчан.

Он изготовился как к бою.

Нахлобучив поплотней шапку, Иван вскочил на седло, склонился вперёд, гикнул, вихрем вынесся за ворота и скрылся из глаз удивлённой челяди во мраке осенней ночи.

IV. НЕКОМАТ СУРОВЧАНИН

...Ясное осеннее утро.

Богатый купец Некомат Суровчанин стоит у окна своего дома и смотрит на окрестности. Ему тридцать лет, не больше. Плечи широки, стан крепок, лицо, окаймлённое тёмно-русой бородкой, красиво, но бледно и угрюмо.

Перед его взором расстилались поля со щетиной сжатой ржи, луга с сильно поднявшейся отавой. Дальше лес с тёмными пятнами хвои и жёлтыми и красными набросками отживающей листвы.

Обозревая эту картину, Некомат размышлял:

   — Ишь, земли! Глазом не охватишь. Тут тебе и луга, и поля, и бор... Бо-о-гатство! Сена к Петрову дню сколько накашиваем! А хлеба сбираем, а овса... Уйма! Да ещё старания, какого нужно, не приложено. А постараться, — приглядеть здесь-там, пораньше встать, попозже лечь — огребай добро лопатами. Э-эх! Было бы моё, сумел бы постараться. А так, чужое-то обхаживать, кому охота? Честь-то всё равно одна будет: пройдёт немного времени — помелом погонит. Мне бы пока что хоть малую толику припрятать... Люди думают: Некомат гость богатый, большой торговый человек... Знали бы они, что я только пасынковым добром и дышу. Исполнится ему двадцать годов, всё он и заберёт. И останусь я чист молодец. Плохо распорядилась покойница, что говорить. Обидела меня. Его, говорит, отец наживал, так ему всем и владеть. А всё толковала, бывало, «муженёк любимый». Вот те и любимый.

Угрюмое лицо Суровчанина покрывалось пятнами от желчного волнения. Брови у него сдвинулись, в тусклых, впалых глазах сверкнули злые искорки. Он нервно дёрнул бороду и отошёл от окна.

   — Грехи одни, — пробормотал он, прохаживаясь. — Кабы отделаться от этого парнишки. А-ах, кабы!

Тихо стукнули в дверь светлицы.

   — Кто там? — спросил Некомат.

В дверь выставилась кудлатая седая голова.

   — Что тебе, Пахомыч?

В комнату бочком пролез приземистый старик с обезьяньим лицом, испещрённым морщинами, и юркими лукавыми глазами, полуприкрытыми клоками седых бровей.

   — Як твоей милости, — проговорил Пахомыч.

   — А что?

   — Силушки нет сладить с пасынком твоим. Помилуй, совсем заморил он Чалого.

   — Этакого коня?!

   — Пропала лошадь. Вхожу сейчас в конюшню, гляжу, сена не ест и сама дрожит. На ней теперь разве впору воду возить, да и то годится ль!

   — Любимый мой жеребчик. Растил его, холил красавца, вскормил — и вот! И как Андрюшка мог такого коня зарезать?

   — Вчерась оседлать приказал и поехал. Знамо дело, от безделья скука берёт. Сам знаешь, какая вчерашний день погода была — дождик, буря, не приведи Бог. А ему, вишь, дома не сидится. С утра до вечера по полям шаркал. Конь не поен, не кормлен, ну и заморил. Как он вернулся, я так и ахнул: мыло с коня так клочьями и сыпется, что снег. Тогда же подумал я: ой, зарезал коня. И сдаётся мне, что он тебе назло извёл коня: знает — твой любимый.

   — Может быть, и очень может быть. От него уваженья не дождаться, а чтобы назло, сколько хошь. Уж паренёк! Вот он где у меня!

Некомат указал на свою шею.

   — Испытанье тебе, Господом посланное, — сказал Пахомыч, сочувственно вздохнув, и продолжал: — Один-одинёшенек поехал и воров-душегубов не побоялся... А ноне у нас их страсть развелось: намедни трифоновского ключника среди бела дня зарезали, только малость от дома отошёл. Дивно, как Андрей Лексеича не полоснули.

   — Кабы полоснули! — пробурчал Суровчанин так, что ключник мог и не слышать. Но он услышал. Весь как-то дёрнулся, подался вперёд и тихонько промолвил:

   — Управились бы с ним воры, благодать была бы.

   — Н-ну, — промычал Некомат, смущённо глянув в сторону.

   — Нет, в самом деле, — зашептал старик, ещё ближе пододвинувшись к нему. — Оно, конечно, грех желать такое. Но от слова ничего ему не сделается. А только как не сказать, что легче стало бы без него.

Суровчанин не останавливал холопа и нервно щипал бороду.

   — И то взять, — продолжал шептать ключник, — что вот теперь ты всем владеешь, а малость времени пройдёт — приберёт всё к своим рукам Андрей Лексеич. Мы, рабы, попадём в его лапы, а тебя, ты не осерчай на меня, — может, из дома погонит.

   — От него дождёшься.

   — Чего от него не дождаться? Всего ждать можно. Меня он со свету сживёт, уж это как пить дать. Он меня страсть не любит. Беда всем будет...

Пахомыч наклонился к самому уху купца и прошептал:

   — Кабы греха не бояться, то можно бы...

   — Отыди, сатана! — вскричал Суровчанин, покраснев.

Поднялся с лавки и зашагал по комнате.

Старик отскочил к двери и забормотал с покорным видом:

   — Ведь я не говорю, чтобы беспременно. Я сказал, коли не бояться греха. А мы, вестимо, христиане православные, мы греха боимся. Я так, к слову то ись... А ты меня сейчас уж и сатаной.

Некомат ходил опустив голову. Лицо его словно потемнело. В глазах выражалась тревога и злоба.