Александр Островский

Боткин выразил впечатление просвещенных зрителей первых кресел партера, а в это время на галерее, как рассказывает сидевший там Иван Горбунов, присяжный театрал, учитель словесности в синем форменном мундире, некий Андрей Андреевич отер слезы на глазах и торжественно сказал, обратившись к студенческой публике, своим соседям по райку:

– Это не игра. Это – священнодействие! Поздравляю вас, молодые люди, вам много предстоит в жизни художественных наслаждений[292].

Как только занавес опустился в последний раз, публика стала неистово вызывать исполнителей. Возгласы привета и одобрения бенефициантке потонули в единодушных криках: «Всех! Всех!»

Счастливые удачей, актеры много раз выходили к рампе кланяться публике, капельмейстер передал из оркестра посланные Косицкой цветы. В воздухе пахло праздником.

Вызывали и автора. Он встал в ложе и начал неловко, смущенно раскланиваться у барьера. Раскрасневшийся Александр Николаевич был взволнован. Друзья драматурга, сидевшие неподалеку в партере, отхлопали все ладони.

«Это представление мы не можем сравнить ни с каким другим, – говорил потом Тертий Филиппов. – Оно было вовсе не похоже на обыкновенное представление: как что-то будто в действительности происходившее пронеслось оно перед нами, оставив нас в полном очаровании»[293].

– Я счастлив, моя пьеса сыграна, – только и сумел сказать Островский[294].

На другой день вся Москва говорила о спектакле. «Сани» стали событием. О них жужжали все гостиные, их обсуждали за обедом в дворянском и купеческом клубах. Те, кто накануне не разохотился взять билет на никому не известную пьесу, любой ценой старались теперь попасть в театр.

Второе и третье представления прошли при переполненном зале. Косицкая, как утверждали, от спектакля к спектаклю играла вернее, естественнее. Произошло какое-то чудо. Пьеса дала крылья, подняла актеров, а их игра, в свою очередь, высоко вознесла пьесу.

Рождалось то, что в летописях отечественной сцены будет именоваться впредь «театр Островского» – как единство его драматургии и воспитанной им, поднявшейся на его пьесах плеяды артистов.

Театральная дирекция получала со всех сторон похвалы и поздравления. Но осторожный Верстовский, сообщая в Петербург Гедеонову об успехе «Саней» (до конца сезона пьеса прошла 12 раз в Большом театре и еще 12 – в Малом), нажимал больше на то, что комедия «превосходно разыгрывается», а «в отношении литературном важного места занять не может». Он будто стеснялся успеха пьесы из захолустного уездного быта и не желал выглядеть «либералом» в глазах начальства. Поэтому на всякий случай отдавал пальму первенства игре актеров. Сам же был несколько смущен нарастающим успехом комедии. «Санки вывозятся еще порядочно, – сообщал он в Петербург. – И шестое и седьмое представление сей комедии дали каждое за тысячу целковых».

Литературная среда приняла спектакль с восторгом. Хомяков, спрятав в карман свое глубокомыслие, писал фрейлине А. Д. Блудовой: «Успех огромный и вполне заслуженный»[295].

Иван Аксаков писал Тургеневу, что впечатление от спектакля «едва ли с каким-либо прежде испытанным впечатлением сравниться может»[296].

Тургенев, сосланный в свое Спасское, не мог приехать в Москву на спектакль, но его интерес к пьесе был так велик, что он просил заехавшего к нему погостить Щепкина прочесть комедию вслух и отозвался о ней сдержанно, но одобрительно[297].

Зато Василий Боткин был так покорен спектаклем, что ходил смотреть комедию три раза – и, по собственному его признанию, всякий раз выходил из театра со слезами на глазах. «Актеры стоят вполне в уровень с автором, – писал он Тургеневу, – более артистической игры я не видал нигде; правда, натура, жизнь – так и охватывают». Островский взял в его душе реванш за разруганную им «Бедную невесту». Боткин признавался, что, когда по окончании пьесы актеры кланялись публике, его самого подмывало встать, чтобы поклониться им – «от чувства глубочайшего уважения»[298].

Так говорили литераторы. А теперь вообразим трактир Пегова на Трубной, куда однажды Иван Горбунов зашел попить чаю с Петром Гавриловичем Степановым, мастерски исполнившим роль Маломальского. Чаевничали они в свое удовольствие, как тогда говорилось, «с полотенцем». Выпили «четыре пары», и Степанов расплатился с половым. Через минуту половой принес деньги обратно и положил на стол.

– Что значит? – с удивлением спросил Степанов.

– Приказчик не берет, – с улыбкой отвечал половой.

– Почему?

– Не могу знать, не берет. Ту причину пригоняет…

– Извините, батюшка, мы с хозяев не берем, – сказал, почтительно кланяясь, подошедший приказчик.

– Разве я хозяин?

– Уж такой-то хозяин, что лучше требовать нельзя! В точности изволили представить! И господин Васильев тоже: «Кипяточку!» На удивление!..[299]

Такого рода признание не только артисту, но и автору не менее лестно, чем одобрение круга образованных литераторов. Значит, пьеса пришлась по душе и пустила корни вглубь, разбежалась в присловьях у самой простой публики, поверившей в подлинность совершавшегося на сцене.