Александр Островский

В переменчивое летнее ненастье – то парит, то дождь – Островский отправился в Карабиху и пробыл здесь два дня – 4 и 5 июля. Карабиха находилась сравнительно неподалеку от Щелыкова, в соседней губернии. В пятнадцати верстах от Ярославля на крутой горе, полого спускавшейся к речке Которосли, стоял белый барский дом с бельведером и двумя флигелями, где размещали гостей.

Некрасов встретил Островского приветливо, хлопотал, как удобнее его поместить, называл ворчливо-дружески «отец». Он был все тот же, что и в последние встречи в Петербурге, разве что лицо его приобрело какой-то нездоровый желтоватый оттенок да волосы еще поредели на высоком подъеме лба. По дому он ходил запросто, в халате и феске с кисточкой, в туфлях на босу ногу. Говорил по обыкновению сипловато, будто был простужен.

Они вместе обедали, подолгу сидели и курили в комнате с белым мраморным камином, любимая охотничья собака хозяина располагалась у его ног. Когда прекращался дождь и выглядывало солнце, гуляли по английскому парку с прудом. Некрасов показывал Островскому усадьбу, водил по фруктовому саду. Островский расспрашивал его, присматривался, нельзя ли завести такое и в Щелыкове. Этим летом они с Михаилом Николаевичем решили откупить усадьбу отца в свою собственность, и оттого хозяйственный взгляд его был приметлив.

О литературе Некрасов говорил усталым, чуть ленивым хрипловатым голосом, на многое смотрел скептически и отстраненно, но в самом складе его ума была та дельность, прямота и ясность, которые действовали успокоительно, отрезвляюще. Он задумывал собрать рассеянные силы «Современника» в большом сборнике и приглашал Островского к сотрудничеству: раз отняли журнал, будем перебиваться альманахами, как в 1840-е годы, в молодости.

Островский вернулся в Щелыково несколько приободренный. «Я ездил недаром, – отчитывался он в письме Марье Васильевне 8 июля 1867 года, – и успел сделать хорошее дело с Некрасовым. Он к зиме издает большой сборник и обещал взять у меня мою пиесу и перевод итальянской комедии. Значит, нужно работать»[605].

Настоящего прилива энергии, аппетита к работе он, правда, не ощущал. По-прежнему давило сознание бездомности – и в жизни, и в театре. Но – «нужно работать». И, вернувшись с реки после утренней или вечерней зори, он упорно садился за стол. Либретто так либретто, перевод так перевод… До обеда три с половиной страницы, после обеда – две… Скучновато читать этот счет аккуратно выработанным страницам рядом с рыболовным реестром в его дневнике. «Поймали 10 пискарей, 10 плотвиц и 3 окуней. Вечером перевел 2 ¹/₂ страницы».

Но все же что-то сдвинулось в его настроении после поездки к Некрасову. Жизнь, в которую он свято верил, напоминала о себе как мудрая, неодолимая сила. Жизнь, которая рассеивает любую безнадежность, перемалывает всякую боль и в поисках выхода из тупика создает такие неожиданные сочетания событий и сил, какие и не грезились усталому, отчаявшемуся уму.

В октябре 1867 года, когда Островский был в Петербурге, чтобы встретиться с вновь назначенным директором театров С. А. Гедеоновым, Некрасов потихоньку шепнул ему, что есть надежда перехватить у Краевского захиревший его журнал «Отечественные записки» и, официально не сменяя издателя, попытаться сделать новый «Современник». Некрасов рассчитывал на участие Островского в предполагаемом журнале, говорил, что видит в нем желательнейшего из авторов.

Так, может, жизнь не кончена в сорок четыре года, как начинало казаться порой над темной водой щелыковского омута? И он еще будет писать и печататься, и счастье ему посветит, и театры будут с былым триумфом играть его пьесы?

В волшебной сказке «Иван-царевич», писавшейся той же осенью, есть такой диалог:

«Все. Ты, Иван, куда?

Девкин. Я на плотину.

Кошкин. Зачем? Рыбу ловить?

Девкин. Нет, не рыбу ловить, а я… Вот что… Я – туда, в омут…

Царицын. Купаться, что ли, идешь?

Девкин. Нет, не купаться, а я совсем туда… с камнем. Вот что. Прощайте! (Идет.)

Все. Постой! Постой!»

Два брата Ивана Девкина – Царицын и Кошкин – решают утопиться заодно с ним, да по дороге раздумывают.

«Царицын. Что ж, топиться, так топиться, – и я не прочь… Только вот что, ребята: я сегодня что-то не в расположении… утопимся завтра все вместе!

Кошкин. Ну, один день – куда ни шло!

Девкин. Я что ж? Я, пожалуй, один день подожду. (Садится.)

Один из работников. Придумали такую глупость непростительную – топиться, да толкуют, точно дело какое сбираются делать».

«Сказка – ложь, да в ней намек…» Стоит задуматься на минуту, и ты остановишься на краю черной пропасти, в которую было заглянул, и станет слаще каждый глоток воздуха, и небо голубее, и крепче запахнут цветы и травы, и снова захочется жить вечно.

«Отечественные записки»

Петербург. Угол Бассейной и Литейной улиц. (Тогда она еще не звалась проспектом.) Дом Краевского. Широкая лестница на второй этаж. Дверь с начищенной медной табличкой: «Николай Алексеевичъ НЕКРАСОВЪ».