Александр Островский

По возвращении из столицы его чествовали широко и хлебосольно, по-московски: возили из клуба в клуб, из собрания в собрание. Купцы устроили грандиозный обед у Тестова. Актеры приветствовали в Артистическом кружке[633]. Писатели и драматурги – в Обществе любителей российской словесности. Говорили речи, читали приветственные стихи, преподносили подарки, букеты с вензелями, серебряную вазу с бюстами Пушкина и Гоголя… Гончаров был прав, обмолвившись, что Островский для Москвы стал чем-то вроде папы для Рима.

После холодного, неуютного Петербурга он чувствовал себя в Москве свободно, по-домашнему. Чем старше становился, тем менее охотно навещал он Северную столицу.

Но там, на Литейной, был дом, в котором всегда светил для него огонь и ожидало его признание и доброе сочувствие. Где слышен был громкий ворчливый бас Салтыкова и Некрасов встречал его на пороге кабинета обычным своим присловьем «отец»; где не хвастали ни народолюбием, ни аристократизмом и где искренности людей можно было верить.

Островский привык считать редакцию «Отечественных записок» своею и – шутка ль сказать – из года в год печатаясь здесь, поместил в журнале двадцать две свои пьесы, и среди них такие, как «Лес», «Волки и овцы», «Бесприданница».

Пусть сердится на него старый друг Писемский (Островский «принадлежит к враждебному лагерю»), пусть негодует поздний «почвенник» Страхов («Островский теперь сбрендил…»)[634] и косо поглядывает Достоевский. Он прочно связал свою судьбу с Некрасовым и останется верен его журналу. Журнал помог ему выйти из глухого тупика. С ним он начал писать и думать смелее, обрел новую жизненную опору и этого благодарной своей душой не забудет.

Костромская Швейцария

О Щелыкове он начинал мечтать загодя, еще зимою.

Едва экипаж, управляемый кучером Михайлой, спускался с горы и грохотали под колесами бревна мостика через Куекшу, сердце начинало колотиться. Вот и грубо тесанные въездные деревянные ворота, увенчанные круглыми шишками, широкая аллея, овал главной куртины – и лошади, сопя, останавливаются у крыльца светло-серого скромного дома с двумя парами деревянных колонн по фасаду.

Скорее, скорее пробежать по комнатам и, распахнув балконную дверь, выйти на ступени лестницы, спускающейся к реке. Какой знакомый и всегда переполняющий счастьем вид! По зеленой луговой долине посверкивает узкой лентой Куекша, за нею – светлый лес, за ним зубцами другой – темнее, а дальше – самый темный террасами подымаются к горизонту. Справа, за оврагом, белеет колокольня церкви Николо-Бережки… И веет волей, простором, и запах цветущей черемухи и сирени наносит из сада.

Давно-давно, четверть века назад, впервые приехал он сюда с отцом. Ему только исполнилось двадцать пять лет, он мало куда выезжал за пределы Москвы и заранее состроил в воображении свое Щелыково. «Сегодня я рассмотрел его, – записал он на другое утро по приезде в своей тетради, – и настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты.

Дом стоит на высокой горе, которая справа и слева изрыта такими восхитительными оврагами, покрытыми кудрявыми сосенками и липами, что никак не выдумаешь ничего подобного»[635].

Понравился ему удобный, необычной архитектуры дом, и что он так поставлен, на горе «побольше нашей Воробинской» – с чем еще было сравнивать? Но оказалось, в округе есть места настолько возвышенные, что оттуда и Щелыково кажется «как в яме».

Понравились ему и три реки, словно сестры, – меньшая, средняя и старшая, – сообщающие законченность и одушевленность красоте этих мест: тоненькая ниточка Куекши, текущей под самым домом, студеная, с каменистым дном Сендега в лесистых берегах и плавная, спокойная Мера, впадающая ниже по течению в Волгу. Непривычно и сладко звучали уху их древние мерянские имена.

Отец гордился Щелыковым, рассказывал его историю.

Сельцо вело свою родословную с XVIII века, когда один из «лейб-кампанцев», подаривших Елизавете Петровне царский престол, капитан Михаил Кутузов, завел здесь свое имение. Построенная им усадьба сгорела, но на ее месте сын его, костромской предводитель дворянства Федор Михайлович Кутузов, возвел уютный новый дом, которому суждено было стать приютом драматурга. Совладелец усадьбы Алексей Михайлович Кутузов, друг Радищева, был видный масон. И не зря, наверное, в Щелыкове управляющим у братьев Кутузовых одно время служил просветитель Н. И. Новиков[636].

Николай Федорович купил имение с торгов у размотавших состояние наследников Кутузова. Имение было запущено, отец стал деятельно его благоустраивать: привел в порядок сад, построил теплицу. Он мечтал, чтобы Щелыково стало наследной вотчиной, и в тщеславной заботе насадил перед парадным крыльцом девять пихт – восемь кружком, в честь восьми живых детей, и одну в центре – в честь самого себя. (Была, во всяком случае, такая легенда, упорная, хоть и неподтвержденная.) Пихты уцелели и до недавних пор встречали вас перед домом. Одна из них – зеленая хранительница старшего сына, Александра.