Александр Островский

Французский литератор, сосватанный ему Тургеневым переводчик «Грозы» Дюран-Гревий, навестил Островского весной 1877 года, то есть как раз в те недели, когда он, судя по письмам, чувствовал себя из рук вон скверно. «Я расхварываюсь жестоко: опять общий катар, бессонница и вследствие этого расстройство нервов – я кой-как перемогаюсь, но, кажется, слягу»; «Чуть жив, а геройства своего не теряю»; «…я плох и едва брожу»…

А вот каким он предстал перед французскими гостями.

«Нам и нашим товарищам по путешествию, – пишет Дюран-Гревий, – повезло услышать прочитанный самим автором пролог к его “маленькой любимице” “Снегурочке”… Никогда нам не приходилось быть свидетелями такого полного и богатого звучанием чтения. Казалось, мы слышим прекрасный отрывок итальянской поэзии, исполненной Росси или Сальвини. Этому впечатлению способствовал превосходный тенор и дикция автора, как и очарование его облика в целом.

Он был очень хорош! Когда мы встретились с ним в его своеобразном московском доме в 1877 году, незадолго до объявления русскими войны Турции, – ему было 54 года, а казалось, нет и 50-ти. Большой, еще стройный и ловко одетый в чем-то вроде охотничьего костюма, с короткими белокуро-золотистыми волосами и бородой, круглоголовый, с высоким лбом, серыми глазами под красивыми дугами бровей, с носом, немного расширенным в основании, с довольно полными, но тонко очерченными губами, он имел обычно доброжелательный вид, оттененный тонкой и доброй полуулыбкой. Разговаривая, он слушал вас, наблюдая внимательно, с симпатизирующим любопытством»[682].

Прекрасный, но льстивый портрет! Конечно же, Островский оживился, разошелся, читая «Снегурочку». Но то, что показалось восторженному французскому гостю охотничьим костюмом, была тужурка на меху, в которой Островский спасался от простуды. Седины в бороде гость тоже не приметил. И приятно, конечно, что любезному французу помнилось, будто ему нет и пятидесяти… При гостях, да еще читая свои сочинения, он и в самом деле стряхивал раннюю старость, болезни, мнительность – и выглядел крепким, могучим. Да таким он еще и бывал временами, в удачные часы за работой и с близкими людьми.

В голицынском доме чаще всего навещали Островского друзья-актеры – Николай Игнатьевич Музиль, Миша Садовский. Вечерами садились иной раз играть в винт. После игры, за ужином, велись оживленные театральные разговоры, поругивали новых конторских чиновников.

Садовский, к удовольствию хозяина, читал юмористическую «Песнь Малого театра»:

Нам Кистером велено
Господина Кавелина
Век почитать.
Приказано на слово
Какого-то Маслова
Всем целовать.
От Перми до Бердичева
Славить Бегичева…[683]

Все эти имена – от нового директора театров барона Кистера до управляющего московскими театрами В. П. Бегичева – были им ненавистны и просились в эпиграмму: Островского и его друзей по театру эти чиновники признавали еще меньше, чем прежние театральные начальники.

Если взять со стороны внешней, слава имени Островского росла и множилась. Об этом можно было судить не только по речам, говорившимся в юбилеи, но, пожалуй, более по посетителям, стучавшимся в двери его нового дома. Среди них было немало и случайных людей: просителей, промотавшихся купцов, бедствующих актеров, прослышавших о его доброте и надеявшихся на участие. Приходил студент – и Островский давал ему денег на прохудившиеся сапоги. Являлись актеры из провинции и просили заступиться за них перед прощелыгой-антрепренером. Залетали в роскошную голицынскую квартиру и совсем пропащие «метеоры» из купеческого звания.

«При всей лютости их супруги, Марьи Васильевны, – рассказывал один из них, разорившийся купец Федюкин, – Александр Николаевич всегда, бывало, и саечкой с балыком или икоркой подкормит, а как супруга, наругавшись, кабинет покинут, так втихомолку зелененькую или синенькую бумажку в карман опустить сумеют. Начнешь, бывало, благодарить его за великое неоставление, так он, голубчик, только к губам пальчик прижимает. Молчи, мол, не ровен час, она услышит».

Известно было, что Марья Васильевна таких проказ не одобряла.

Но чаще всего навещали теперь Островского начинающие драматурги. О нем гуляла молва, что он не тяготится читать чужие рукописи – и вот несли ему их и несли. Островский читал быстро и просил дня через два-три являться за ответом – «наш вы или не наш».

– Наш вы, наш, да где же это вы раньше были? – такими словами приветствовал он начинающего драматурга И. А. Купчинского, служившего прежде кондуктором на железной дороге. Ласково улыбался, приглашал в кабинет и вел долгие участливые разговоры с новым подопечным[684].

Случалось, правда, и Островскому жаловаться на своих посетителей – приносили иной раз такое, что читать невозможно: «И дьяволы, и гром, и бенгальские огни, только говорящей собаки нет», а в конце рукописи – вопрос автора, женить героя или заставить повеситься?