Александр Островский

И так изо дня в день.

«Играет умно», «недурен», «хорош» – так оценивал он понравившихся ему артистов. «Без жизни», «читает неосмысленно», «каша во рту» – отмечал он для себя неуспех исполнителей.

От его взгляда не ускользнуло, что у Ивана Сусанина на сцене сверкнули из-под кафтана золотые запонки на манжетах – какая все же расхлябанность! И что костюмы в русской пьесе скроены излишне щеголевато – куда лучше было бы, если б их шили портные, делающие одежду для кучеров. В одном спектакле пистолеты не стреляли – выговор бутафору, в другом – упал на актера с колосников плохо прикрепленный лист картона – указать осветителю.

Разве такое возможно в Мейнингенской труппе, которую он недавно видел? Об искусстве немецких артистов можно по-разному думать, но вот где настоящая дисциплина, аккуратность и подлинность во всех мелочах постановки…

Присматривался он и к публике, ее поведению, реакциям. Кстати обнаружил: шумят в начале спектакля, перекоряются. Не оттого ли, что плохо видят сцену за вошедшими в моду громадными дамскими шляпами с перьями? И вот у вешалки появляется объявление с почтительной просьбой к дамам при входе в зал снимать головные уборы.

Но главное, конечно, репертуар.

«“В усадьбе Поводаевой”, – помечает он для себя. – Пьеса сделана сценично, но неумно. Есть пошлые сентиментальности и противные фразы в модном тоне: например, “начинается светлая жизнь” – это говорит учительница в купеческом доме»[756].

Да, тут не знаешь, с какого конца и начать – так загубило, замусорило театр «конторское управление»! Надо менять репертуар, перестроить режиссуру, очистить труппу от бесполезностей, ввести дублеров на главные роли, учредить репертуарный совет – да мало ли что еще!

Репертуарному совету при театрах Островский придавал значение особое. Ему хотелось, чтобы, как в дни его молодости, к театру тянулась ученая и литературная Москва. Чтобы это был не придворный балаган, а современный литературный театр, зеркало культуры. И он привлекает университетских профессоров И. И. Стороженко, Н. С. Тихонравова, драматурга Н. А. Чаева – помочь ему в составлении репертуара, участвовать в пробных испытаниях драматических артистов.

Островский начинает ходить на репетиции. Он сам разбирает с актерами роли в своем «Воеводе» и «Марии Стюарт» Шиллера. Пытается применить к актерскому искусству мысли физиолога Сеченова о «рефлексах», которыми он увлекся, прочтя его статью… Актер не должен «вырабатывать» готовый жест: он должен являться сам, непроизвольно, естественно, как внутренний ответ, как рефлекс на смысл и тон сказанного. Надо жить на сцене, играть роль, а не амплуа[757].

На первой читке «Воеводы» Александр Николаевич обратился к артистам с маленькой речью:

«Я, господа, ввожу для постановки всех новых пьес такое правило: кроме этой читки, еще будет три. Поставим на сцене столы, засядем все, и каждый будет читать свою роль, давая по возможности тон и характер лица. Это важно потому, что все участвующие будут вслушиваться в общий строй и таким образом все сольется в единый хор. Прямо переходя к движениям и игре на сцене, этого строя достигнуть очень трудно. И вы увидите это на деле, когда мы начнем репетицию после этих трех считок. Дальше считаю необходимыми генеральные репетиции в костюмах. Это также хорошая проверка того, что сделано»[758].

Не все артисты довольны: мастера «штук» на публику и эффектных поз тайно негодуют и переучиваться не хотят. Но у Островского достаточно союзников среди лучших артистов труппы: Ольга и Михаил Садовские, Музиль, Бороздина, Ермолова идут за ним, и недовольные голоса понемногу замирают.

Если нет репетиции или спектакля, утро нового управляющего художественной частью занято кабинетными делами: составлением и подписыванием бумаг, приемом посетителей. Помогает ему тут Кропачев – начинающий литератор, щупленький, с усиками человек, старательный и беспредельно преданный Александру Николаевичу, который зовет его дружески-фамильярно – amicus.

Пока не отремонтировали кабинет в здании школы на Софийке, Островский со своим секретарем сидит в комнате за директорской ложей и разбирает прошения, подписывает сметы. Несмотря на то что на полу ковер, понизу сильно дует, сидят они в калошах, и когда после долгих занятий под газовыми лампами выходят на улицу, то первые секунды ничего не видят: усталые глаза будто запорошило песком.

Но все эти малые неудобства кажутся временными: все еще только налаживается, устраивается…

В новом роскошном кабинете, куда они вскоре переезжают, и в самом деле светло, просторно. Только полы почему-то затянуты красным сукном и напоминают, шутит Островский, «что-то инквизиторское». У дверей бессменно дежурит капельдинер.

Уж не стал ли он театральным генералом? По Москве уж прошелестел такой слушок. Нет, конечно. Но одной добротой в театре мало что сделаешь. И, зная за собой свою мягкость, Островский увлеченно играет в «начальство». Ему хочется и внешне выглядеть представителем строгой, но праведной силы.