Александр Островский

В ноябре 1849 года Садовский прочел пьесу у Новосильцевых, где ее впервые услышала графиня Ростопчина. «Сегодня в 8 часов Садовский для меня читает “Банкротство” у Новосильцевых, и потому хотя я очень нездорова, но встала с постели, чтобы не прогулять этого занимательного вечера», – пишет Ростопчина в записке Погодину. А вернувшись домой после чтения, спешит поделиться своими впечатлениями: «Что за прелесть “Банкротство”! Это наш русский “Тартюф” и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература, и нынешний год был для нее благодатно плодовит»[113]. Ликующий тон Ростопчиной по случаю рождения «своей театральной литературы» был вызван и тем, что она только что закончила стихотворную драму «Нелюдимка», на которую возлагала серьезные надежды. Тем более следует отдать должное ее великодушной похвале «Банкроту».

Естественно, что Погодина, издателя изрядно увядшего к этой поре журнала «Москвитянин», не мог оставить равнодушным восторженный отзыв о комедии неизвестного ему доселе автора. Узнав о «Банкроте» со слов Ростопчиной, сметливый и деловой Погодин живо сообразил, что не лишнее было бы раздобыть сочинение этого новичка. Не мешкая, он написал 24 ноября 1849 года такую записку своему другу и коллеге Шевыреву: «Есть какой-то г. Островский, который хорошо пишет в легком роде, как я слышал. Спроси г. Попова. И не может ли он спросить у него его трудов. Я посмотрел бы их и потом объявил бы свои условия».

Матвей Григорьевич Попов, товарищ Островского по гимназии, учил детей у Шевырева, так что адресоваться к нему было вполне резонным. Получив записку Погодина, Шевырев, надо полагать, тут же припомнил о чтении в его доме в 1847 году совсем молодым автором, которому он предсказал тогда большое будущее, «Картины семейного счастья». Он переговорил с Поповым и отвечал Погодину: «С Островским я знаком. Он бывал у меня. Это друг Попова. Я надеюсь от него [получить] “Банкрота”»[114].

Имея в виду заранее обласкать начинающего автора, чтобы тем вернее привязать его к своей журнальной колеснице, Погодин немедленно набросал заметку о его комедии для очередной книжки «Москвитянина». В номере 23 журнала, подписанном цензурой 30 ноября 1849 года, появилось следующее сообщение: «Н. Н. Островский, молодой писатель, известный московской публике некоторыми живыми очерками, написал комедию в пяти действиях в прозе: “Банкрот” – превосходное произведение, которое, читаемое известным артистом нашим П. М. Садовским, производит общий восторг».

Погодинский «Москвитянин» всегда отличался обилием типографских опечаток, ошибок и иных оплошностей и велся как-то слишком по-домашнему, спустя рукава. Вот и на этот раз к короткому сообщению пришлось дать сразу несколько поправок. В 24-й книжке «Москвитянина» можно было прочесть: «В известии о комедии А. Н. Островского “Москвитянин” сделал в последнем нумере несколько ошибок. Во-первых, комедия называется: “Свои люди – сочтемся”, а не “Банкрот”, во-вторых, комедия не в пяти действиях, а в четырех; в-третьих – принадлежит А. Н. Островскому, а не Н. Н. В том только не ошибся “Москвитянин”, что комедия производит общий восторг: г. Садовский не начитается ею, а слушатели не наслушаются».

Надо признать: Погодин вышел из щекотливого положения с известным изяществом. И у него было тем больше оснований сделать эту поправку, что за две недели, прошедшие между выходом в свет 23-й и 24-й книжек «Москвитянина», он успел лично познакомиться с автором «Банкрота» и услышать его комедию, на которую имел как издатель вполне определенные виды.

Гоголь слушает «Банкрота»

Старый дом на Девичьем поле с садом и прудом, принадлежавший некогда князю Щербатову, был известен всей Москве как место встреч литераторов, артистов, ученых. Его новый хозяин, Михаил Петрович Погодин, родился крепостным графа Ростопчина. Талантливый самородок, он с большим трудом выбился в люди, стал профессором университета и, будто мстя за свое плебейское происхождение, поспешил купить просторный, хотя ветхий барский дом на окраине Москвы.

В доме Дмитрия Михайловича Щербатова прошли молодые годы Чаадаева.

В этот же дом приведут Пьера Безухова на допрос к маршалу Даву в сожженной Москве 1812 года. «Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина.<…> Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант» («Война и мир». Т. IV. Ч. I. Гл. X). Толстой мог так точно описать все это, потому что сам бывал в погодинском кабинете. Да кого, кого только не видели эти стены!