Александр Островский

«Дело мое в толках о Лире – сторона, – писал Григорьев Погодину, – я сам отстранил себя в них от всякого участия, и смирение простер я, как Вы видели, до того, что просил не сердиться на меня из-за разногласия мнения – друзей, распускающих про меня, как я знаю достоверно, слухи, что я служу не как они, из угождения Дирекции (!!!) – точно я сам – актер?! Но ради пользы журнала, прошу Вас присовокупить к статье примечаньице (разумеется, вежливое), которое и Вас, и меня, и журнал от оной отстранило… Статья, слава Богу, – довольно умная, но крайне пристрастная, носящая на себе все признаки мнения пяти, шести человек, которую надобно зело опасаться выдать за мнение журнала. Иначе на журнал падут обвинения в невежественных толках о Шекспире, которого полосуют ради неудавшейся игры артиста. Всякий кружок в ослеплении подобен вепрю или льву, который ходит, рыкая, искай кого поглотити – а наш готов съесть и Шекспира – тем более что с Шекспиром знаком он больше понаслышке»[202].

В порыве самолюбивого раздражения и обиды Григорьев, считавший себя законодателем вкусов в области театра, противопоставлял себя кружку. Этими недоразумениями Погодин спешил воспользоваться: хитроумный журнальный политик, он старался поддерживать особые отношения с каждым из членов «молодой редакции», сооружая систему противовесов, при которой основной рычаг оставался бы в его руках.

Но, как нередко бывает, хитря, отбиваясь и лукавя, старый Погодин испытывал все же давление молодых идей и настроений и если не менялся в корне, то, во всяком случае, приспосабливался к ним. В его собственных политических статьях поубавилось угодливости. Порою стали звучать и критические ноты. Он так напал в одной из статей на верноподданническую пьесу Кукольника «Денщик», что сам Ап. Григорьев вынужден был призвать его к разумной осторожности.

Однако, как в любом компромиссе, влияние тут было двусторонним: политическая умеренность, уважение к «вере отцов», менее терпимое отношение к «западничеству» – все это незаметно исходило от Погодина и безотчетно для него самого корректировало настроения Григорьева, а с ним и всего кружка.

Провозглашенный Островским годом раньше принцип «нравственно-обличительного» направления постепенно заменяется в критике «Москвитянина» другим, которому пока не находится слова, но который связан не столько с отрицанием, сколько с утверждением положительных начал русской народности. Островский вынужден уступить Григорьеву пальму первенства в критике. Первоначально, как можно судить по сохранившимся наметкам Погодина, Островский брал на себя обзоры журналов «Библиотека для чтения» и «Пантеон», а также статьи о театре – «Московская труппа»[203]. Но по своей медлительности он, как видно, не представлял их в срок, и вскоре Григорьев перехватил у него все эти темы.

Григорьев работает много, неутомимо, в каждом номере появляется несколько его статей и рецензий. Сам он с изумлением вспоминал, что 1851 год был для него небывало плодотворен, а ведь он в это время еще преподавал в гимназии – «были у меня три места и уроки до 8 часов». Чем больше нагружен талантливый человек, тем больше он способен сделать. И Григорьев писал статью за статьей, успевая еще – и когда все это? – принимать участие в пиршествах и загулах кружка. Григорьев понемногу оттесняет Островского не только в критике, но и в руководстве журналом, напевая ему о «непосредственности» гения и о его чисто художественных задачах.

И Островский уступает. Его тяготят непрестанные недоразумения с Погодиным, обижает недоверие, а раздоры в среде «молодой редакции» вокруг артистов московской сцены, в которых Погодин, по-видимому, держит сторону Григорьева, окончательно обескураживают.

«Писать мне какие-либо другие вещи для “Москвитянина”, кроме художественных, – заявил Островский Погодину в сентябре 1851 года, – очень тяжело, вследствие разных сплетней, которые мы пригрели при журнале и которые помаленьку отодвигают нас от Вас»[204].

Со второй половины 1851 года Островский, по-видимому, прекращает не только писать, но и редактировать статьи по критике. И все же, хоть и с перерывами, он еще довольно активно участвует в журнальной жизни в 1851–1853 годах, не говоря уж о том, что отдает «Москвитянину» новые свои комедии. Да и куда деваться? Нужда и житейские обстоятельства сдавили его так туго, что он вынужден держаться «Москвитянина» как средства (пусть и не слишком верного) заработать на хлеб насущный.