Александр Первый

— Господа! Верховная Дума предлагает, и я имею честь сообщить вам сие предложение: начать восстание с будущего 1826 года и ни под каким видом не откладывать оного. В августе месяце государь будет производить смотр 3-го корпуса, и тогда судьба самовластья решится: тиран падет под нашими ударами, мы подымем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию. Благородство должно одушевлять каждого к исполнению великого подвига. Мы утвердим навеки вольность и счастье России. Слава избавителям в позднейшем потомстве, вечная благодарность отечества!..

Обводя взором лица слушателей, Голицын остановился невольно на Сашином лице; оно было прекрасно, как лицо девочки, которая в первый раз в жизни, не зная, что такое любовь, слушает слова любви. «Не оправдана ли ложь Бестужева этим лицом?» — подумал Голицын.

— Принимается ли, господа, предложение Верховной Думы? — спросил председатель.

— Принято! Принято!

— Не принимаю! — закричал Кузьмин, ударяя кулаком по столу.

— Чего же вы хотите?

— Начинать немедленно!

— Ну что вы, Кузьмин, разве можно?

— Не спеши, Настасьюшка: поспешишь, людей насмешишь, — унимал его Мазалевский.

— Что же вы за душу тянете, черт бы вас всех побрал! Лови Петра с утра, а как ободняет, так провоняет! Голубчики, братцы, миленькие, назначьте день, ради Христа, назначьте день восстания! — кричал Кузьмин, и глаза у него сделались как у сумасшедшего.

— День, час и минуту по хронометру! — рассмеялся полковник Тизенгаузен.

Но остальным было не до смеху. Сумасшествие Кузьмина заразило всех. Как будто вихрь налетел на собрание. Повскакали, заговорили, закричали. Поднялся такой шум, что председатель звонил, звонил и, наконец, устал — бросил. В общем крике слышались только отдельные возгласы.

— Правду говорит Кузьмин!

— Начинать, так начинать!

— Куй железо, пока горячо!

— В отлагательстве наша гибель!

— Лишь бы добраться до батальона, а там живого не возьмут!

— Умрем на штыках!

— Взбунтовать весь полк, всю дивизию!

— Арестовать генерала Толя и Рота!

— Овладеть квартирою корпусной!

— На Житомир!

— На Киев!

— На Петербург!

— Восьмая рота начнет!

— Нет, никому не позволю! Я начну, я!

— Десять пуль в лоб тому, кто не пристанет к общему делу! — кричал маленький, пухленький, кругленький, с лицом вербного херувима, прапорщик Бесчастный.

— Довольно бы и одной, — усмехнулся Мазалевский.

— Клянусь купить свободу кровью! Клянусь купить свободу кровью! — покрывая все голоса, однообразно гудел, как дьякон на амвоне, Артамон Захарович; потом вдруг остановился, взмахнул обеими руками в воздухе и ударил себя по толстому брюху.

— Да что, господа, — угодно, сейчас поклянусь на Евангелии: завтра же поеду в Таганрог и нанесу удар?

— Слушайте, слушайте, Сергей Муравьев говорит!

Он почти никогда не говорил на собраниях, и это так удивило всех, что крики тотчас же смолкли.

— Господа, завтра мы не начнем, — заговорил Муравьев спокойным голосом. — Начинать завтра — значит погубить все дело. Говорят, солдаты готовы; но пусть каждый из нас спросит себя, готов ли он сам; ибо многие исподволь кажутся решительными, а когда настанет время действовать, то куда денется дух? Ежели слова мои обидны, простите меня, но, идучи на смерть, надо сохранять достоинство, а то, что мы сейчас делаем, недостойно разумных людей… Да, завтра мы не начнем; но вот что мы можем сделать завтра же: дать клятву при первом знаке явиться с оружием в руках. Согласны ли вы?

Он умолк, и сделалось так тихо, что слышно было, как за темными окнами верхушки сосен шепчутся. Все, что казалось легким, когда говорили, кричали, — теперь, в молчании, отяжелело грозною тяжестью. Как будто только теперь все поняли, что слова будут делами, и за каждое слово дастся ответ.

Председатель спросил, принято или отвергнуто предложение Муравьева.

— Принято! Принято! — ответили немногие, но по лицам видно было, что приняли не все.

Решив, когда и где сойтись в последний раз, чтобы дать клятву, — завтра в том же месте, в хате Андреевича, — стали расходиться.

— Как хорошо, Господи, как хорошо! А я и не знал… ведь вот живешь так и не знаешь, — говорил Саша; лица его не видно было в темноте, но слышно по голосу, что улыбается; должно быть, сам не понимал, что говорит, — как во сне бредил.

Над светлым кругом, падавшим от фонаря на лесную дорожку с хвойными иглами, нависала чернота черная, как сажа в печи; а зарницы мигали, подмигивали, как будто небесные заговорщики делали знаки земным; и в мгновенном блеске видно было все, как днем: белые хатки Млинищ на одном конце просеки, а на другом — внизу, под обрывом, за излучистой Гуйвою, белые палатки лагеря, далекие луга, холмы, рощи и низко ползущие по небу тяжкие грозовые тучи. Свет потухал — и еще чернее черная тьма. И страшны, и чудны были эти мгновенные прозренья, как у исцеляемого слепорожденного.