Александр Первый

— Вы думаете, что Сперанский изменник? — сказал царь. — Нисколько. Он, в сущности, виновен только относительно меня одного: виновен тем, что отплатил за мое доверие и мою дружбу самой черной, самой гнусной неблагодарностью. Но это еще не побудило бы меня прибегнуть к строгим мерам, если бы лица, которые с некоторого времени взяли на себя труд следить за его словами и поступками, не усмотрели в них и не донесли о тех случаях, которые заставляли предполагать в нем самые зложелательные намерения. Время, положение, в котором находилось отечество, не позволили мне заняться обстоятельным и строгим рассмотрением обвинений, которые доходили до меня… Поэтому я сказал ему, удаляя его от моей особы: "Во всякое другое время я бы употребил два года, чтобы проверить с самым тщательным вниманием все сведения, которые дошли до меня по поводу вашего поведения и ваших действий. Но ни время, ни обстоятельства не позволяют мне этого в настоящую минуту: неприятель приближается к пределам империи, и ввиду того положения, в которое вас поставили подозрения, вызванные вашим поведением и речами, которые вы себе позволяли, для меня весьма важно в случае несчастья не казаться виновным в глазах моих подданных, продолжая оказывать вам доверие и даже сохраняя за вами занимаемое вами место. Ваше положение такого рода, что я не советовал бы вам даже оставаться в Петербурге… Выберите себе сами место для вашего дальнейшего пребывания до конца событий, которые приближаются. Я играю в большую игру, и чем она больше, тем более вы подвергались бы опасности в случае неуспеха — ввиду характера народа, которому внушили недоверие и ненависть к вам".

Конечно, этого слишком мало для двухчасового разговора, но главное ясно: оскорбленное самолюбие Александра спряталось за государственные соображения. Ни забывать, ни прощать личных обид царь не умел.

Местом ссылки Сперанского был выбран Нижний Новгород. Поздно ночью Сперанский вышел из дому, сел в кибитку и уехал в девятилетнее заточение.

Наутро 18 марта князь Голицын был поражен мрачным видом Александра.

— Ваше величество нездоровы? — осведомился он.

— Нет, здоров.

— Но ваш вид?..

— Если бы тебе отсекли руку, — с мрачной торжественностью сказал Александр, — ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правой рукой!

Россия торжествовала. Ссылку Сперанского праздновали, как первую победу над французами. Вина ненавистного статс-секретаря не была оглашена публично (Александр, разумеется, не мог объявить, что утоляет свою жажду мести, а повторять вздорные обвинения в измене ему не позволяла совесть), поэтому общество, следуя нашему давнему русскому поверью, что без вины не наказывают, приписывало ему самые черные намерения. "Не знаю, — писал современник, — смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость. А это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился в тиши кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели как на Пандоррин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покарать все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства его виновности открыли наконец глаза обманутому государю. Только дивились милосердию его и роптали, как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел!"

Поведение подданных дало Александру еще один повод укрепиться в своем презрении к людям. Тем же утром он сказал де Санглену:

— Вы не можете себе представить, какой вчера был тяжелый день для меня. Я Сперанского возвел, приблизил к себе, имел к нему неограниченное доверие — и вынужден был его выслать. Я плакал! Но для пользы государства нужно было отослать Сперанского. Это доказывается радостью, которую отъезд его произвел в столице, — верно, произведет и везде погодя немного. Люди мерзавцы! Те, которые вчера утром ловили еще его улыбку, те ныне меня поздравляют и радуются его высылке.

Умолкнув, Александр взял со стола книгу и вдруг с гневом бросил ее обратно.

— О подлецы! — в сердцах воскликнул он. — Вот кто окружает нас, несчастных государей!

Себя Александр оправдал давным-давно, когда сказал: "Нельзя применять одну и ту же мерку к государям и частным лицам. Политика налагает на них обязанности, осуждаемые сердцем".

Грозные события, последовавшие вскоре за падением Сперанского, отвлекли внимание всех от судьбы ссыльного статс-секретаря. 12 мая 1812 года Карамзин уже мог написать: "Его все бранили, теперь забывают. Ссылка похожа на смерть".

Александр и Наполеон, не доверяя больше мирным заверениям друг друга и готовясь к военным действиям, подыскивали себе союзников, порой самых неожиданных.