Александр Пушкин и его время

В числе приглашенных был только что вернувшийся в Москву Пушкин. В Михайловском он получил письмо от Зинаиды Волконской, полное изящной и грациозной лести. «Возвращайтесь к нам. Московский воздух легче. Великий русский поэт должен писать или в степях или под сенью Кремля, а творец «Бориса Годунова» принадлежит смольному граду царей, — писала Зинаида Волконская. — Кто она, та мать, зачавшая человека, чей гений — вся сила, все изящество, вся непринужденность; кто — то дикарем, то европейцем, то Шекспиром и Байроном, то Ариосто, Анакреоном, но всегда русским — переходит от лирического к драматическому, от песен нежных, любовных, простых, порой суровых, романтических или язвительных, к важному и безыскусственному тону строгой истории?» Блистательно проходил вечер в украшенной античными скульптурами беломраморной зале, сияющей хрусталем люстр и жирандолей… Красавица хозяйка принимала радушно, великолепно выступали итальянские певцы, играли музыканты, пела и сама хозяйка.

Московское дворянство провожало в Сибирь в добровольную ссылку ту Машеньку Раевскую, которую Пушкин знал по поездке на Кавказ.

Мария Волконская и Пушкин встретились на этом вечере наедине в маленькой гостиной хозяйки. Поэт не узнавал живой черноволосой хохотуньи в этой молодой женщине в строгом черном платье, со скорбно потушенным лицом. Какие воспоминания!

Мария Николаевна, беседуя с поэтом, увидела в Пушкине уже не мальчика, которого она когда-то спасала от болезни, а великого поэта, которого торжественно встречала и ласкала вся Москва.

Какие перемены!

И, слушая музыку, доносившуюся издали из белого зала, полного красивых, нарядных людей, оба они как люди, много пережившие, чувствовали, как все это кругом трагически непрочно, неустойчиво, как может все мгновенно измениться, исчезнуть, развеяться дымом. Они знали, понимали, что одно лишь единственно прочно — теплота искреннего чувства, объединяющая их сердца и сердца их друзей и здесь, в Москве, и там — в далекой, неведомой, страшной Сибири. Об уезжающих в Сибирь женщинах писал А. И. Тургеневу князь П. А. Вяземский:

«Что за трогательное и возвышенное обречение. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории. В них, точно, была видна не экзальтация фанатизма, а какая-то чистая, безмятежная покорность мученичества, которое не думает о славе, а увлекается, поглощается одним чувством, тихим, но всеобъемлющим, все одолевающим…»

Пушкин прочел тогда Марий Николаевне свое послание в Сибирь:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

— Свобода, — провозглашает Пушкин, — надежда и труд, хоть и тяжкий, но никогда не пропадающий, — вот исход!

Это послание повезла в Читу ехавшая вслед за М. Н. Волконской А. Г. Муравьева, жена «беспокойного» Никиты Муравьева.

Самое начало 1827 года отмечено серьезной неудачей поэта: Пушкин получает резолюцию царя на представленную ему трагедию «Борис Годунов», что было выражено в письме генерала Бенкендорфа в такой форме: «Я имел счастье представить государю императору Комедию вашу о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее:

«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скота».

В ответ поэт пишет генералу Бенкендорфу:

«С чувством глубочайшей благодарности получил я письмо Вашего превосходительства, уведомляющее меня овсемилостивейшем отзыве его величества касательно моей драматической поэмы. Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное».

Очевидно, что рецензенты «Бориса Годунова», включая и самого царя и Ф. Булгарина, если даже и не смогли разглядеть спрятанные там «уши», то все же учуяли что-то неладное. Пушкин продолжал выступать с чтением своей трагедии, но печатать ее не мог. Впрочем, в «Московском вестнике» он опубликовал позднее сцену в келье Чудова монастыря. Обещал Пушкин сцену из «Годунова» и Дельвигу для альманаха «Северные цветы». Таких беспокойств и неприятностей он не знал ни в степной глуши юга, ни в лесах Михайловского.

В том же январе 44 строки из «Андрея Шенье», пущенные кем-то по рукам и озаглавленные «14 декабря», дошли наконец до властей. Пушкин по поводу их писал объяснение, сначала очень короткое:

«Сии стихи действительно сочинены мною. Они были написаны гораздо прежде последних мятежей и помещены в элегии Андрей Шенье, напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений.