Александр Пушкин и его время

Пушкин смотрел на Сенат и Синод, искал на них следы пушечной картечи — здесь полтора года тому назад разыгралась трагедия 14 декабря.

Никаких следов! Здание было заштукатурено, закрашено. А ведь был и снег, и лед на Неве, дымилась на морозе кровь, гремели пушки, царь бил картечью по гвардии своей, по опоре трона, по дворянству, по образованному сословию. Никаких следов…

Залита багровым светом Сенатская площадь, и на скале недвижно скачет Медный всадник…

Мерное цоканье копыт на набережной. В легких дрожках, увлекаемых во весь мах тяжелым орловским рысаком, мчался молодой рыцарь.

Приостановились, замерли, сняв шапки, прохожие. Присела в реверансе дама в мантилье. Пушкин снял шляпу. Взяв на караул, застыли два гренадера в медвежьих высоких шапках, стоявшие у памятника.

— Царь!

От этого слова тянуло железным холодом. Рассказывали же, что на одном из парадов Николай шел по фронту недвижных солдат, замерших в идеальном равнении. Все отменно. Царь был доволен.

И все же сделал замечание:

— Стоят отлично! Жаль вот только — дышат! Да, дышат! Дышат они! Не могут не дышать! Как же эта молчаливая гранитная пустыня непохожа на ту цветную метель, что Пушкин всего неделю тому назад видел в день отъезда из Москвы в Марьиной роще на семике! Прибой народных волн, колыханье, веселье десятков тысяч празднично одетых живых людей, пляшущих на могилах своих предков в зеленой, звонкой, солнечной роще… Солнце садилось в темную воду среди огненных мачт и паутин такелажей у Васильевского острова, косая тень от Сената крыла углом площадь, в красные облака взлетел и молнией сверкал шпиль собора Петропавловской крепости.

Но по-прежнему бронзовое копыто летящего коня давило клубящегося змия, по-прежнему неуклонно указывал всадник на Запад. Вперед! Только вперед! На Запад!

Тяжелы были впечатления. И все же перед Пушкиным был тот самый Петербург, который он так когда-то любил, откуда был изгнан на семь лет, куда вернулся из изгнанья триумфально, несмотря ни на что — первым поэтом в стране. И при всей этой мрачности Петербург не будил в поэте гнева, не звал его к мести. Ведь он уже написал своим друзьям в Сибирь вещие и мужественные слова:

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора…

Примирился Пушкин и со своей семьей. Здесь надо было жить и работать, здесь надо было искать возможности сделать то, на что поэт был в состоянии. Но прежде всего надо было восстановить в себе ясность духа, душевное равновесие.

Пушкин ведь только что приехал в Петербург, а за ним и тут выплыло в июне дело о сорока четырех строчках из «Андрея Шенье»: надо опять писать объяснения, доказывать, что стихи эти были в цензуре, показывать гранки…

С поэтом любезно соглашались, утвердительно трясли головой, но в конце концов над ним навис снова полицейский надзор.

Надзор надзором, но какой надзор остановит работу Пушкина?

И 10 июня приводится писать в Москву Погодину, что корректуру он спешно прочел и отсылает пакет в Москву.

20 июля Пушкин направляет при письме свои «новые стихотворения» генералу Бенкендорфу для цензуры и просит по прочтении переслать их издателю, надворному советнику П. А. Плетневу.

Пушкин договаривается с Дельвигом о своих новых вещах для «Северных цветов».

Ждет ответа от брата Левушки на посланное ему еще из Москвы в Тифлис письмо, где запрашивает о его начальнике, о своем друге Н. Н. Раевском-младшем, — Пушкин задумал побывать у него в Грузии. Справляется Пушкин мимоходом у брата и о генерале Ермолове — как им всем служится теперь на Кавказе без Ермолова?

А «зоркое гоненье» все продолжается… В Москве только что вышла в свет поэма «Цыганы», она получена в Питере, и шеф жандармов генерал Бенкендорф экстренно запрашивает письмом в Москве жандармского генерала А. А. Волкова:

«Небольшая поэма Пушкина… заслуживает особого внимания своей виньеткой, которая находится на обложке… Потрудитесь внимательно посмотреть на нее, дорогой генерал… очень важно узнать, кому принадлежит ее выбор — автору или типографщику, потому что трудно предположить, чтоб она была взята случайно». А на сей виньетке — опрокинутая чаша, на ней змея, тут же кинжал и цепи.

«Выбор виньетки, — спешит донести генерал Волков, — достоверно принадлежит автору… Впрочем, эта виньетка делалась не в Москве. Г. Семен получил ее из Парижа… Г. Семен говорит, что употреблял уже эту виньетку два или три раза в заголовках трагедий».

Очевидно, Бенкендорф следит: не покажутся ли где недозволенные «уши», запрятанные Пушкиным в его рукописи!

«Он все-таки порядочный шалопай, — доносит Бенкендорф самому императору, — но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».

Начальник канцелярии Третьего отделения фон Фок— «человек умный и любезный», как это видно по отзыву самого Пушкина, тоже доносит по службе о Пушкине генералу Бенкендорфу:

«Главное занятие Завадовского в настоящее время — игра. Он нанял дачу на Выборгской стороне…