Александр Пушкин и его время

В этих стихах поэт свободно и независимо одобряет политику царя, он «оживил» страну войной…

Дело идет о войне против Персии, шестидесятитысячная армия которой нарушила русскую границу и вторглась в Закавказье с намерением захватить Армению и Азербайджан. В этой азиатской войне была, однако, замешана интрига Европы.

Вооружена эта персидская армия Аббаса-Мирзы была англичанами, помогавшими персидскому шаху с целью задержать продвижение России на Кавказ. Моментом нападения выбран был июль 1826 года, когда вся Россия была взволнована казнями и ссылками декабристов, а двор занят подготовкой коронации в Москве.

Война эта была популярна, она «оживила» страну. Главнокомандующий генерал Ермолов, друг декабристов, быстро выбросил персидские войска за границу, после чего был сменен генералом Паскевичем… Генерал Паскевич взял Тавриз в октябре 1827 года, угрожал Тегерану, и в феврале 1828 года персидский шах вынужден был заключить мир в деревне Туркманчае, по которому ханства Ереванское и Нахичеванское отошли к России. Персия же должна была выплатить тридцать миллионов рублей контрибуции. Успех в этой войне теперь позволял России вмешаться в союзе с Англией и Францией в войну против Турции в целях национального освобождения Балканских государств из-под турецкого ига. Интересно, между прочим, отметить, что Франция и Англия же совместно с Австрией были заинтересованы в этом национальном освобождении потому, что оно расшатывало силу Турции в Европе, — на престолы же в освобождаемые национальные государства Европа сажала своих «безработных» принцев…

Весной 1828 года князь Вяземский приехал в Петербург.

Оба они — Пушкин и Вяземский — просили у царя разрешения присоединиться к действующей против Турции армии, в каковой просьбе обоим, однако, было отказано. Почему?. Ясно — им не доверяли!

«…Неужели вы думаете, что Пушкин и князь Вяземский действительно руководствовались желанием служить его величеству как верные подданные его величества, когда они просили позволения следовать за главной императорской квартирой? — пишет генералу Бенкендорфу великий князь Константин Павлович, наместник царя в Варшаве. — Нет, не было ничего подобного: они уже так заявили себя и так нравственно испорчены, что не могли питать столь благородного чувства. Поверьте мне, что в своей просьбе они не имели другой цели, как найти новое поприще для распространения с большим успехом, и с большим удобством своих безнравственных принципов, которые доставили бы им в скором времени множество последователей среди молодых офицеров».

Этот отказ, как равно и последующий отказ в разрешении поехать в Париж, Пушкин переживал очень тяжело— он впал в раздраженное отчаяние, он даже заболел, свидетельствует А. А. Ивановский — чиновник Третьего отделения, которого генерал Бенкендорф посылал к поэту, чтобы его успокоить. Ивановский заявил Пушкину, что «царь не хочет подвергать его, Пушкина, опасности, как царя скудного царства родной поэзии».

Каждый год весной в Петербурге на Неве с церемонией открывалась навигация, и Пушкин с Вяземским на шлюпке отправились к Петропавловской крепости, чтобы посмотреть торжество.

— Очень это плохое дело, этот отказ! — сказал Вяземский Пушкину на Нарышкинском бастионе Петропавловской крепости. Он остановился; широко расставив длинные ноги и согнувшись, упираясь обеими руками на оголовье трости, смотрел сквозь очки на ширь Невы. Воздух был свеж, потягивало холодком, по реке плыли белые сверкающие льдины — шел ладожский лед… Три корабля под парусами осторожно проходили под самою крепостью… С верфей Адмиралтейства доносился дробный стук топоров, по плашкоутному мосту шло оживленное движение.

Белела справа могучая колоннада Биржи…

— Очень плохо! — повторил Вяземский. — Ты ведешь здесь жизнь самую рассеянную, боюсь — погубит тебя Петербург. Ратная жизнь тебя бы переделала, перевернула… Воображение твое бы ожило, заиграло… Ведь твоя поэзия — это ты, ты сам… А они не хотят дать тебе вырваться на волю… В Петербурге ты много не сделаешь… Скажи, ну где же твой Петр? Что ты сделал в Михайловском? Пушкин вскинул голову, запахнулся в плащ.

— Не вышло, — отвечал он. — Слишком умно я размахнулся. Нужно делать все проще… Короче. Ведь все, что для этого нужно, уж дается самой жизнью… Все, что нужно сказать о Петре, уже сказано, хотя бы Рылеевым… Дело все в том, что все то, что должны сказать мы, уже думает народ… Нужно нам только быть угадчиком, найти…

— Нужную идею?

— Нет… Нужная и сильная мысль завелась, шевелится уже где-то в народе, и нужно угадать, выбрать слова так, чтобы мысль эту выразить совершенно точно, кратко, образно, чтобы она безотказно, неискаженно проникла бы, объявилась в душе каждого, жила бы, росла в ней, как в утробе матери, спокойно и безнасильно. Голая мысль, без убеждающих слов, без внутреннего расчета, без выразительной художественности, без образа, воплотиться в Народе может только силой. Приказом. Хоть и не понимаешь, а делай, что тебе приказывают.

— Ты хороший поэт! — улыбнулся Вяземский. — Или ты и хороший политик?