Александр Пушкин и его время

Недолго, однако, упивался Алеко цыганской свободой, свободой общей, равной для всего рода. Он убивает свою любимую из ревности: она ведь осмелилась не признать над собой прав Алеко и полюбить другого.

Над Алеко от лица рода произнесен приговор стариком цыганом, приговор потрясающей справедливости и силы при всей его простоте.

Приговор звучит торжественно и свободно, как голос самой беззлобной и могучей природы:

«Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов,
Но жить с убийцей не хотим…
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел; — оставь же нас,
Прости! Да будет мир с тобою».

Поэма «Цыганы» в целом запечатлена, говоря словами Пушкина, той «высшей смелостью» поэтического творчества, при которой ее образы не являются лишь констатацией единичной действительности, пусть и оформленной художественно, но указывают, предрешают вообще исторический ход событий. «…Такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гёте в «Фаусте», Молиера в «Тартюфе».

Но, чтобы быть смелым, нужно быть уверенным в себе до конца! О одиночество, предохраняющее душу от возмущений преходящего! Псковщина, деревня, дуновения прошлого.

Осень. Косой снег с дождем, свист ветра в шатающихся соснах, ледостав на речке Сороти, на ближних озерах, шишками стынет грязь на дорогах, борозды всходящих озимей, ярко-зеленых, оттушеванных полосами снега, жухлые репейники на межах в непрестанном дрожании под ветром, обнажающиеся леса, крики, лай собак, захлеб рогов, порсканье, атуканье дальних охот.

И снова в этих полях гнедая кобылка несет всадника в широкой шляпе, в плаще берегом озера Маленец, по дороге мимо Трех Сосен в соседнее Тригорское.

Только в этот свой приезд в Михайловское Пушкин оценил Тригорское, и то не сразу. Еще в письме своей сестре Ольге в Петербург он писал: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери», то есть Прасковьи Александровны Осиповой.

Однако во второй половине того же декабря поэт интимно пишет брату Льву:

«У меня с Тригорскими завязалось дело презабавное — некогда тебе рассказывать, а уморительно смешно».

И может быть, то, что там случилось, что было «уморительно смешно», то обернулось в глубоко трогательное. Годы ссылки, проведенные поэтом в Михайловском, тесно оказываются связаны с Тригорским.

Это она, Прасковья Александровна Осипова, владелица Тригорского, как добрая царевна Навзикая, приняла «в бедах постоянного» Одиссея, гонимого владыкой Посейдоном, выплывшего из бурного, волнообъятого моря, дала ему теплое и ласковое место у своего деревенского очага. Мало знавший материнской любви, неискушенный в близкой женской заботе, Пушкин в Прасковье Александровне, разумной, энергичной и зрелой женщине, нашел и то и другое.

Она была старше Пушкина на целых восемнадцать лет, она уже похоронила двух мужей, Вульфа и Осипова, последнего в начале 1824 года — года приезда Пушкина. От первого брака она имела двух дочерей и сына, от второго — двух дочерей. При ней же жила ее падчерица — дочь Осипова от первого его брака. Целый хоровод девушек! А Кате, младшей дочери Прасковьи Александровны, было тогда всего по третьему годочку.

В длинном нескладном доме Тригорского, где раньше помещалась деревенская полотняная фабрика, поэт с конца 1824 года бывает уже ежедневно, ночует, живет там по нескольку дней, хохочет, ухаживает за барышнями, слушает отличную игру на фортепьяно Александры Ивановны Осиповой.

В тригорской библиотеке Осиповой Пушкин счастливо находит экземпляр Корана в русском переводе М. Веревкина, издания 1790 года.

«Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо, — пишет Пушкин в примечаниях к своим «Подражаниям Корану», — но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом».

Коран потряс и вместе с тем укрепил Пушкина железной поэтической уверенностью, с которой Магомет вещает свои доктрины.

Пушкин в Тригорском создает «Подражания Корану» уже в тоне совершенно ином, нежели прежние его творения.

Утверждающая сила этого мощного цикла грандиозна: никогда еще Пушкин о себе не писал так, как пишет он в «Подражаниях Корану», передавая как бы решение великих судеб о нем как о поэте. Эти стихи — первая ступень лестницы, ведущей прямо к его «Пророку», а затем к «Памятнику».

В дожди, в ненастье осени 1824 года, среди милого, веселого, пусть шумного общества уютного Тригорского, еще в мутном, путаном тумане семейной своей разладицы Пушкин так воспроизводит обращенный к нему вещий и услышанный им голос: