Александр Пушкин и его время

Тихо у него в Михайловском, осень — любимое время работы поэта… Дом уже наполовину забит на зиму, обнажены деревья, ветер, короткий день с холодным блеском солнца, жарко натопленная лежанка…

Тригорское. Пушкин сидит за знакомым столом в столовой с простыми стульями, кругом — милые, звонкоголосые хозяйки. Большие английские часы хрипят в углу, отщёлкивая время. На стене та же потемневшая картинка, где св. Антоний искушается разными демонами… За окнами над лиловыми снегами — оранжевый зимний закат сквозь черные узоры голых деревьев, быть завтра ветру…

И Пушкин таким зимним «деревенским вечером» рассказывал интересные московские подробности: как его, Александра Сергеевича, в Большом театре изо всех ярусов лорнировала вся Москва, как в хоромах князей Белосельских-Белозерских великолепно импровизировал по-французски Мицкевич, а великолепная Зина Волконская могучим контральто пела его, пушкинские, крымские стихи «Погасло дневное светило». Тихий голос поэта звучал проникновенно, и на глазах милых слушательниц нет-нет да и навертывалась счастливая слеза… Сбывались все сердечные, добрые пожелания счастья поэту, исполнялись все молитвы тригорских дам, слава лавровым венком венчала его смуглое чело под курчавыми волосами. Тригорские женщины уже не только верили в него, они слышали приближающийся шелест ветра бессмертия…

Прасковья Александровна молчала, плотно запахнувшись в мягкий пух оренбургской шали, неотрывно смотря на поэта. Она старше других, опытнее других. Всем своим существом она знала, какой огонь пылает в этом живом, таком еще молодом человеке, знала это и умом, а главное — тайным, безошибочным чутьем женщины. Она чуяла это уже тогда, когда он, измученный скачкой в пустых полях, в бесконечной сумятице мыслей, приходил, прикованный к ней повелением грозного, гневного царя. Она ревновала его к своим дочерям, к падчерице, к племянницами даже к поповне-воспитаннице. Ревновала и боялась обнаружить это — боялась его бешеной ярости… О, умная, она тогда отлично понимала, что это ее огромное, но последнее вдовье счастье так бедно, так непрочно! И теперь, понимала она, он, шагнувший на такую блистательною новую дорогу, теперь-то он уйдет от нее. Да как же может быть иначе? Непременно разрушено будет ее хрупкое, короткое, стыдное счастье, и надо быть готовой, чтобы встречать приближающуюся старость.

Не может же он оставаться здесь, он, вернувшийся и все-таки невозвращенный Пушкин! Есть уже московская красавица, невеста Александра, он много говорит о ней. Одиночество, одиночество подходило к ней, и в этот зимний вечер она сама пошла ему навстречу, сама спросила с печальной улыбкой:

— Когда же, Alexandre, вы должны ехать? Вы еще погостите у нас?

Поэт вспыхнул:

— Нет, не могу, дорогая Прасковья Александровна, — очень надо, и скоро… Мы же начинаем журнал! Надо торопиться! Да и сейчас вот надо ехать домой писать письма.

Ужин прошел весело, с шампанским, с шутками, смеялись барышни, смеялась, прикрываясь рукавами, дворня, смеялась и хозяйка, но женская тонкая скорбь витала над столом неясной дымкой в освещении канделябров:

— Пушкин скоро уедет… Пушкин свободен…

Было холодно, темно, половинка медной луны опускалась за рощу, мерцали звезды в черном небе, стучали шаги по мерзлой дороге — Пушкин шел к себе в Михайловское, он не остался в Тригорском. И перед ним стояли грустные черные, глаза хозяйки дома…

— Что ж! Время! Довольно сидеть у чужого огня… Пора вить свое гнездо! Надо будет сейчас писать письмо Петру Андреевичу… Вяземский стоит за то, чтобы объединяться с Полевым…

«…К тому же журнал… Я ничего не говорил тебе б твоем решительном намерении соединиться с Полевым, а ей-богу — грустно. Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! всё в одиночку. Полевой, Погодин, Сушков, Завальевский, кто бы ни издавал журнал, всё равно».

Так писал Пушкин, сидя у себя в комнате за сальной свечкой, а няня возилась за его спиной, стлала ему постель у натопленной печки, серый кот Василий ходил за ней, взволнованно мурлыча свои рассказы, и, не отставая, терся об ее валенки.

Пушкин бросил перо на стол, потянулся нерешительно написал:

«Долго здесь не останусь, в Петербург не поеду; буду у вас к 1-му… — и улыбнулся, многозначительно дописывая; — она велела!»

«Но когда же все-таки ехать?» — думал он, засыпая. Было в конце концов решено, что Пушкину ехать после Введеньева дня, и все успокоились. Дни в Михайловском мелькали один за другим, словно листья с берез.

Около трех часов пополудни подавали оседланную лошадь, Пушкин ехал на прогулку и потом в Тригорское. Тригорские души и сердца тоже примирились с мыслью, что дорогому гостю необходимо во что бы то ни стало быть в Москве к первому декабря, и вечера проходили легко.

В эти последние дни Пушкин заканчивал шестую главу «Онегина». Работа спорилась…

И в лирическом отвлечении отразился в этой главе перелом в жизни самого поэта. Новое, невиданное на двигалось на него…