Александр Шморель

Активная борьба с режимом, в которую с головой погрузились друзья по возвращении из России, никак не давала о себе знать непосвящённым. Ребята продолжали посещать занятия в университете. Алекс время от времени появлялся в графической студии Кёнига, брал, как и раньше, частные уроки пластического искусства у профессора Баура. «Скоро, через неделю, я опять начинаю работать над скульптурой, — писал Алекс подруге Нелли в Гжатск, — и все мои работы дышат и будут дальше дышать, будут наполняться таким же беспокойством, которое не оставляет мне ни одной спокойной минуты. Причина этого беспокойства — кто знает? — быть может, мой характер, быть может, что-то другое». Алекс, Ганс и Вилли стали активно ходить на концерты, словно навёрстывая упущенное за три месяца. Граф даже записался в хор им. Баха и вечерами ходил на репетиции. Кристоф мучился из-за того, что по распоряжению командования вынужден был продолжать учёбу в Инсбруке, вдали от друзей: «Первые дни здесь были в высшей степени безрадостными — сплошная депрессия. Впрочем, я прежде явился в Мюнхен с рапортом, в котором обосновал своё желание остаться там, но меня даже слушать не стали. К этому я, в общем-то, уже привык. В Мюнхене я был ещё несколько раз — до глубокой ночи вместе с Алексом и Гансом. После длительного расставания это было хоть и недолгими, но всё же встречами. Кстати, Алексу очень понравилось в Р., он действительно неохотно вернулся домой — так тоже бывает!»

Ганс теперь часто общался с профессором Хубером. Поддержка авторитетного учёного очень много значила для ребят, и, несмотря на скептическое отношение Хубера к фанатической любви Алекса к России, они понимали друг друга и могли обсуждать проблемы всевозможного характера. Алекс, Ганс, Вилли, Софи — все теперь охотно посещали лекции профессора. Однако учёбой дело не ограничивалось. Неофициальные встречи проходили уже, как правило, в квартире Шоля. Речь шла о продолжении акций по распространению листовок, о их своевременности и аудитории, на которую они должны были быть рассчитаны. Для Александра эта вторая, тайная сторона жизни значила очень много. Он ставил своё пребывание в Германии в прямую зависимость от успеха действий «Белой розы». Только борьба с ненавистным режимом, по его собственным словам, держала его в этой стране. Алекс чувствовал, что ждать падения Третьего рейха оставалось уже недолго. В канун католического Рождества он писал в Гжатск: «Несмотря на присутствие моего отца, которого я очень люблю, я не ощущаю себя здесь как дома. Меня тянет на Родину. Только там, в России, я смогу почувствовать себя дома. Единственное, что утешает меня — это то, что я знаю: это последнее Рождество, которое я праздную в чужой для меня стране, в одиночестве». И как бы в насмешку над военной цензурой, перлюстрировавшей всю переписку с оккупированными территориями, Александр завершил своё письмо в духе геббельсовской пропаганды: «В одном я уверен: теперь, после всех событий последних месяцев, как никогда стало совершенно ясно, что победа будет за Германией». Завершающаяся как раз в это время страшным поражением немецких войск Сталинградская битва не оставляла уже ни у кого из здравомыслящих жителей Германии надежды на победу в этой «молниеносной войне».