Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Или:

Всходит солнце, бросая светлое пятно на ковер. В том же месте, что вчера и что завтра. Пятно начинает перемещаться, расширяться, сужаться, делиться. // О чем молчат чаны-котелки? За окном Кубачи всегда в одном и том же ракурсе. А сколько их, если начать ходить? // Что такое, не упасть ли ниц? / Длинный клюв на солнце золотится – / По дороге человекоптица, / Или как там – человекоптиц. // А как же будет без плоских крыш? Во-первых, сократится пространство, во-вторых, откуда смотреть сверху на свадьбы?..

Или:

…Должно быть, так же как аистов в Бухаре, – мне не удастся сфотографировать – уловить самое, казалось бы, тут частое: одинокую фигуру женщины высоко на плоской кровле с развевающимся за спиной белым покрывалом, всматривающуюся куда-то (женственно глядящую в морской бинокль)… Ухитряется, оставаясь – исчезнуть.

Или:

…Идем за деревянными ложками. «Женщина с деревянными ложками» оказалась мужчиной. // – Аул – сумасшедшие абстракции плоскостей над коровами. // Одно из главных чудес – пополнение запасов воды из родника. Всегда полные кувшины в музее-комнате. А солнц столько же, сколько подносов. // Ты в платке… до бровей. / Посмотри, несущая кувшины, / Как коня уводит… // Ослы кричат похоже на несмазанные двери.

Или:

Опусти сегодня до бровей / Белый плат – несущая кувшины. // Кубачи дают себя увидеть с противоположной горы. // Что такое, не упасть ли ниц? / Длинный клюв на солнце золотится, / По дороге человекоптица, / В черном фраке человекоптиц. //…Туман – спасибо. // Твоего коня увел с вершины / Красный человекомуравей. / Мне чужие не нужны туманы…

Или:

…Спасибо, туман. // Туман – женского рода. // Если бы я был птицей, я летал бы вслепую в тумане. Туман и есть ощущение птицы с закрытыми глазами…

И вот, наконец, долгожданный итог:

КУБАЧИНСКИЙ ОРНАМЕНТ

 Длинный клюв на солнце золотится.
 Что такое? Не упасть ли ниц?
 По дороге человекоптица,
 В черном фраке человекоптиц.
 Как же от аула отлепиться,
 Для чего мне покидать аул?
 Но мелькает человекоптица,
 Человекоптиц уже мелькнул.
 Белый плат опущен до бровей.
 Оглянись, несущая кувшины, –
 Твоего коня увел с вершины
 Красный человекомуравей.

Мы проследили, насколько это было возможно, за корневой жизнью стиха, прогулялись по его подземным лабиринтам. На наших глазах он болезненно вызревал и прорастал из своего зернышка. Слепо хватаясь за наиболее питательные для себя импульсы – ощущения, впечатления и представления (большинство из которых только пробовалось на зуб, а затем отбрасывалось), бросаясь из стороны в сторону, принимая или отвергая уже имевшиеся в почве полости и прорывая новые ходы, – стих исступленно и решительно тянулся вверх, на поэтическую поверхность. И вот уже он стеблится на воле, и вокруг неостывшего всхода – сырая горка разрыхленной земли. Там, внизу остались прозаические горизонты, те «тысячи тонн словесной руды», разворошенные во имя поэтического слова, тот самый ахматовский «сор», из которого «растут стихи, не ведая стыда».