Александр Великий. Дорога славы

Каким образом усиливал Эпаминонд своё левое крыло? Во-первых, он доводил глубину строя не до восьми щитов, как спартанцы, даже не до шестнадцати, как бывало в прошлом в Фивах, а до тридцати или даже до пятидесяти. Кроме того, он вооружил своих солдат копьями длиной в семь локтей, тогда как копьё спартанцев достигало только пяти. И наконец, Эпаминонд изменил форму пехотного щита. Слева и справа на нём появились выемки, а ремни теперь крепили его не к руке, а к плечу и шее, что оставляло руки воина свободными, давая ему возможность орудовать длинным, тяжёлым копьём.

Встретившись со спартанцами на равнине у Лектры, Эпаминонд разбил их наголову, что изменило расстановку сил по всей Элладе. Фивы в один миг превратились из второстепенного полиса в доминирующую на суше державу, а Эпаминонд был восславлен как герой и несравненный военный гений.

Мой отец знал Эпаминонда. В пору расцвета новой фиванской державы Македония была вынуждена отдавать знатных юношей в Фивы в качестве заложников, и отец, попавший туда в тринадцать лет, провёл в этом городе три года. Обращались с ним хорошо, взаперти не держали, а он, со своей стороны, ко всему присматривался и запоминал то, что могло оказаться полезным. В первую очередь, разумеется, военные нововведения, включая особенности фиванской фаланги.

Став царём, Филипп организовал свою армию по образцу фиванской, но по сравнению с Эпаминондом произвёл некоторые усовершенствования. Важнейшее из них касалось копья. Он довёл его длину до двенадцати локтей. Так появилась знаменитая македонская сарисса.

Теперь впереди первой шеренги двигалась сплошная изгородь из отточенного железа, причём то были острия копий не трёх, как в других фалангах, а целых пяти шеренг. Устоять перед натиском такого строя не смог бы никакой противник, вне зависимости от его храбрости, упорства и защитного вооружения.

Этим, однако, Филипп не ограничился. Македонское войско, ранее состоявшее из пёстрых отрядов различных кланов, превратилось в профессиональную армию, базировавшуюся в лагерях и получавшую ежемесячное жалованье. Царь и его великие полководцы, Парменион и Антипатр, муштровали фаланги до тех пор, пока солдаты не научились выполнять все движения, перестроения и повороты с абсолютной слаженностью, превратив строй в единое целое. Мир никогда не видел боевой силы, подобной ощетинившейся сариссами македонской фаланге. Даже великий Эпаминонд, восстань он из могилы, был бы разбит пехотой Филиппа.

Мы с товарищами пересекаем Херонейское поле и приближаемся к позициям «священного отряда». Многие воины, нагие, умастившись маслом, выполняют упражнения, как делали это спартанцы при Фермопилах. Это и вправду великолепный отряд, все атлетически сложены, и даже лагерные прислужники блещут красотой. Ну а сам лагерь — любо-дорого посмотреть — словно расчерчен по линейке. Отчищенное до блеска оружие сверкает в аккуратных пирамидах.

Подъехав и остановившись на расстоянии половины броска камня, я представляюсь и громогласно возглашаю, что Македонии и Фивам следует не сражаться друг с другом, но объединиться против общего недруга, каким является Персия.

   — Если так, — со смехом отвечают фиванцы, — скажи своему отцу, чтобы он возвращался домой.

   — Завтра вы займёте позицию здесь? — спрашиваю я, указывая на их лагерь.

   — Может быть. А вы?

Как выясняется, с двумя из этих воинов, братьями-борцами, Чёрный Клит знаком по Немейским играм. Они обмениваются рассказами и сообщают новости, а ко мне в это время направляется командир, ветеран лет сорока, а то и пятидесяти.

   — Неужто я и вправду вижу сына Филиппа? — с улыбкой говорит он и, назвавшись Коронеем, сыном военачальника Паммена, сообщает, что дружил с моим отцом. Действительно, будучи заложником в Фивах, отец жил в доме Паммена.

   — Твоему отцу было четырнадцать, а мне десять, — сообщает Короней. — Он, бывало, макал меня головой в воду и лупил по заднице.

   — То же самое он проделывал и со мной, — со смехом отвечаю я.

Короней жестом подзывает симпатичного юношу лет двадцати.

   — Позволь мне представить моего сына.

Поскольку беседа пошла вовсю, продолжать её, сидя на коне, кажется мне неучтивым. Мы с товарищами спешиваемся. Возможно ли, что уже завтра на рассвете нам придётся насмерть сразиться с этими замечательными людьми?

Сына Коронея зовут Памменом, в честь его деда. Этот красивый, облачённый в великолепные доспехи юноша на добрых полголовы перерос своего отца. Отец и сын, оба воины «священного отряда», встают плечом к плечу.

   — Вот так мы стоим и в боевом порядке, — заявляет юноша.

Я ловлю себя на том, что борюсь со слезами. Нащупав висящий на поясе усыпанный драгоценными камнями кинжал из редчайшей закалённой стали (он стоит талант серебра), прошу Коронея принять этот подарок в память о моём отце.

   — Только в том случае, если ты возьмёшь это, — говорит он, протягивая мне украшавшую его панцирь фигурку льва: слоновая кость, кобальт и золото.

   — Какие приятные и достойные люди, — говорит мне Гефестион на обратном пути.