Александр Великий. Дорога славы

Персидский лагерь представляет собой сущую сокровищницу. Многие наши люди в жизни не видели таких богатств, собранных в одном месте: коней и женщин, оружия, кольчуг, золотых ваз, мешков с деньгами, предназначавшимися для солдатского жалованья, и прочих сокровищ. Всё это доводит наших товарищей до состояния, близкого к безумию. Я вижу, что тысячи пленных содержатся не в особом загоне, под охраной, как это предписывается правилами, а расхватаны солдатами и младшими командирами. Каждый прибрал себе, сколько мог, в надежде на выкуп или барыш при продаже. Жёны и любовницы персов визжат, когда их вытаскивают из палаток. А вот лагерных шлюх ни смутить, ни запугать невозможно. Едва в лагере сменились хозяева, как они принялись с готовностью предлагать свои услуги македонцам. И их предложение встречает спрос: мои солдаты совокупляются с ними в самых разнообразных позах, расплачиваясь кольцами и перстнями, сорванными с пальцев убитых врагов. Пребывая в неистовом возбуждении, победители переходят из шатра в шатёр, облачаются в пышные восточные одеяния, украшая себя ожерельями, браслетами, а также мечами и кинжалами, инкрустированными драгоценными камнями. В таком виде они кажутся не обычными солдатами, а предавшимися разгулу царями и жрецами.

   — Чем ты озабочен, Александр? — спрашивает Гефестион, заметив моё состояние.

Я окидываю взглядом картину варварского буйства.

   — Тем, друг мой, что, похоже, всё, ради чего я трудился и что я любил, не более чем глупость.

Ко мне приближаются Парменион, Кратер и Пердикка. У остальных командиров не хватило духу показаться мне на глаза.

А на участке лагеря непосредственно под нами мы созерцаем зрелище, подобного которому мне не случалось видеть никогда: солдаты со злобой и остервенением крушат и уничтожают лагерное имущество. Ковры рубят в клочья, статуэтки и вазы разбивают вдребезги. На моих глазах солдат замахивается на удивительной работы эбонитовый стул. Гефестион кричит, чтобы он остановился, но боец ребром щита крушит изысканное изделие и ухмыляется, словно давая понять, что победители выше любых законов и правил.

Когда наконец военачальники собираются вокруг меня, я приказываю построить отряды для общих учений. Полководцы уставились на меня как на сумасшедшего.

   — Всех в строй! Выкладка: походный вещевой мешок и личное оружие. Живо!

Поначалу никто не верит, что я говорю серьёзно. Одни думают, что я не в себе от усталости, другие считают всё это шуткой.

   — Александр, одумайся, — говорит Парменион, единственный, у кого хватает духу подать голос. — Люди валятся с ног от усталости.

   — Усталость не мешала им бесчестить имя Македонии. Они не валились с ног, когда позорили своего царя и свою страну.

На общее построение отводится время, достаточное, чтобы сосчитать до шестисот.

Я разъезжаю на коне перед дезорганизованной толпой, которую надлежит снова сделать армией.

   — Этот день должен был стать днём величайшей славы! И был таковым, пока вы не испоганили и не осквернили его!

Союзников и наёмников в темноте не разглядеть, но мне удаётся рассмотреть, как Парменион, Кратер, Пердикка и остальные выстраивают все шесть отрядов македонской фаланги и царских телохранителей Никанора. Коней, которые ни в чём не виноваты, я утомлять не собираюсь, а потому приказываю Филоту спешить «друзей», царских копейщиков, пеонийцев и Парменионовых фессалийцев и построить их в шеренги в полной выкладке.

   — В маршевую колонну — становись!

Я муштрую своих ветеранов, словно сопливых новобранцев. Многие из лагерной челяди и даже пленные по собственному почину выстраиваются по краям равнины, в то время как мои тысячники и сотники отрабатывают команды.

   — Сомкнуть ряды! Вперёд! Нале-во, шагом марш! Бегом! Стой! Кру-гом!

Какой-то солдат, среди прочих его не разглядеть, чертыхается. Я останавливаю всю армию.

   — Сариссы к бою!

Я заставляю их проделывать строевые упражнения, держа на весу пики длиной в одиннадцать локтей и весом в семнадцать фунтов.

   — Ну! Кто из вас, сукиных сыновей, хочет ещё раз подать голос?

Мы продолжаем муштру. Мне и самому приходилось часами упражняться с сариссой, и я прекрасно знаю, какой это тяжкий, невыносимый труд. Какой-то солдат падает, и я приказываю удвоить темп.

   — Пусть падает следующий! Мы будем упражняться всю ночь!

Сейчас мои соотечественники ненавидят меня. Они с радостью выпили бы всю мою кровь. Я же продолжаю командовать: отдаю приказы тысячникам, те пятисотенным, те сотникам...

   — Нале-во! Шагом марш! Правый фланг, вперёд! Кругом!

Разве я не запрещал грабёж? Клянусь Зевсом, разве это был не первый приказ, отданный мною этой армии?

Людей рвёт, сопли текут из их носов, слюна изо ртов. Спины взмокли от пота. Вино, которого они успели налакаться, выливается прочь из их вонючих глоток.

   — Солдаты вы или разбойники? Я назвал вас своими братьями. Я верил, что, когда мы вместе, никакая сила на земле не сможет устоять перед нами. Но сегодня мы столкнулись с единственной опасной для нас силой. Это алчность наших сердец, с которой мы, как оказывается, не в силах совладать.