Александр Великий или Книга о Боге

В то время Филипп завершил триумфальное путешествие по другим греческим городам, только что признавшим его верховную власть. Поделив таким образом между собой обязанности, царь и его наследник проявили осмотрительность. Вместо того, чтобы самому прибыть к афинянам, знакомым с его прошлыми делами, Филипп, чувствовавший се, бя стесненно в их присутствии, прислал к ним своего приветливого наследника, как бы своего двойника, более привлекательного, чем он сам. И когда афиняне в приливе радости от того, что их поражение так легко обошлось, решили сделать Филиппа гражданином Афин и возвести ему статую на агоре, то в его лице они уже проставляли Александра.

Филипп же, совершивший объезд маленьких государств, готовых пасть ниц перед лицом завоевателя, не хотел иметь рядом прекрасного отрока, в сравнении с которым он сам представлялся еще более грузным, хромым и старым, чем на самом деле.

Лишь один город не открыл перед ним ворот – Спарта – царственная воительница, отныне занявшая позицию надменного нейтралитета. От старых своих обычаев спартанцы сохранили только скверный характер и краткость высказываний. На просьбу Филиппа впустить его в город, они ответили просто: «Если ты вообразил, что победа сделала тебя более великим, то измерь свою тень».

И Филипп, покоривший всю Грецию, прошел мимо приходящей в упадок Спарты.

IX. Гибельные перемены

Вот что еще я запомнил из учения Гермеса, сохраненного в священных книгах:

«Все сущее на Земле всегда было, есть и пребудет подвержено гибельным переменам – так велит Провидение Истинного. Без прихода всего в негодность не может быть и рождения, гибель необходима, чтобы появлялись на свет новые живые существа. В самом деле, рожденное должно непременно подвергнуться порче, чтобы не остановилось возобновление рода. Признай это как первую очевидную причину рождения всех существ.

Так вот, существа, порожденные всеобщей порчей, не могут быть ничем иным, как ложью. Ибо не может быть истинным то, что не остается тождественным самому себе. Человек – это видимость человеческого, ребенок – это видимость ребенка, отрок – это видимость отрока, взрослый муж – это видимость мужа, старец – это видимость старца. Поскольку вещи меняются, они лгут. Однако следует понимать, что даже эти обманы здешнего мира повинуются воле небес и что сама иллюзия есть творение истины».

Для того, кто размышлял над этими словами, они означают, что порча всего сущего, которую мы называем злом, так же необходима для жизни, как то, что мы называем добром; ибо без этого не было бы смерти и жизнь, которая есть постоянное движение, была бы невозможна.

Поэтому никогда не нужно удивляться, видя, как человек любит то, что вредит его жизни: пьяница – вино, вспыльчивый – свой гнев, сладострастник – свою похоть. Боги позволили развиться нашим порокам, чтобы помочь нам умирать. Человек боится смерти, когда он созерцает ее мысленный образ; но человек любит свою смерть не видя ее, в каждом из поступков, подводящих его к собственному необходимому уничтожению.

X. Племянница Аттала

Каждая война приносила Филиппу Македонскому новую любовь. Казалось, его походы не могли закончиться до тех пор, пока новая женщина не взойдет на его ложе. Наложницы были военной добычей, украшавшей его дворец.

Победа над объединенными греческими городами означала исполнение его судьбы; на небо вернулись те же светила, которые видели зарю его могущества и победу над войсками его матери Евридики.

Но и любовь повинуется циклам. Так буря страстей, изведанная Филиппом лет двадцать тому назад на острове Самофракия, вновь зарождалась в нем, обещая любовные утехи его закатных дней.

У военачальника Аттала, с которым Филиппа сблизили бесконечные попойки, была племянница по имени Клеопатра, восемнадцати лет от роду. Когда она распускала свои черные волосы, они падали ей до колен; ее длиненные глаза горели темным огнем, который можно было принять за пламя плотской страсти, но это было всего лишь снедавшее ее честолюбие. Как только Аттал заметил, что девушка нравится Филиппу, он понял, какую пользу можно из этого извлечь. А поскольку она была не меньшей интриганкой, чем дядя, да еще в маске невинности, какой юность прикрывает коварство, то она искусно воспользовалась советами, на которые тот не скупился.

В ответ на знаки внимания, оказанные ей царем, она изобразила самую возвышенную любовь, представ перед ним то взволнованной, то восхищенной, то застенчивой, то грустной; она смотрела на этого хромого одноглазого Силена так, как будто открывала в нем прелесть Адониса и чары Орфея; она слушала без устали его рассказы о себе самом и хвалила его еще усерднее, чем он сам себя хвалил; она польстила ему своей ревностью ко всем его бывшим возлюбленным, но доказала, что она не такая, как они, не отдавшись ему.