Александр Великий или Книга о Боге

Филиппу исполнилось в то время двадцать три года. Это был высокий, красивый юноша атлетического сложения, с мощными мышцами, крепкий, как и всякий потомок горцев. Тело его закалили упражнения, в которых он всегда побеждал своих сверстников. У него были очень темные блестящие глаза, тело его покрывали темные жесткие волосы. Носил он бороду клином и короткую стрижку. Филипп производил чарующее впечатление на женщин и на мужчин до тех пор, пока вино, сластолюбие и боевые ранения не придали ему в последние годы жизни отталкивающий вид. Его звонкий смех, общительность, жизнерадостность, простота, с которой он спускался на арену, чтобы повалить на землю самого сильного борца или обогнать самого быстрого бегуна, непринужденность в обращении со слугами и воинами помогали ему быстро завоевывать дружбу, зачастую недолгую, которую он вскоре предавал, потому что был, без сомнения, самым коварным из когда-либо живших на земле людей. Двуличность была столь же естественна для него, как дыхание; ему нравилось обманывать так же, как выполнять физическое упражнение; иногда он даже не отдавал себе отчета в том, что обманывает – настолько ложь стала частью его самого.

Он был не воздержан в удовольствиях, разговорчив, а после третьего бокала превращался в горлопана, играл так, словно родился с игральными костями в руках, и позволял себе такие излишества в отношении женщин, что все это вскоре превратилось в притчу во языцех. Ни одна из тех, что, попавшись ему на глаза, приоткрывала стройную ножку, гибкую талию, крепкую грудь, не избегала преследований этого охотника, однако стоило ей лишь немного пококетничать, как он сам становился ее добычей. Те, кого он когда-либо заманивал в укромные места, те, что говорили ему: «Да оставь меня в покое, все женщины одинаковы, когда гаснет светильник», – хорошо это знали, потому что, на самом деле, все женщины для него были одинаковы, но он никогда не хотел признать за собой это очевидное свойство своей натуры и всегда ожидал от удовлетворения своего желания какого-то иного удовольствия, нежели то, которое получал.

Он любил все, что было связано с Афинами, мечтал, чтобы его принимали за афинянина. Он пытался подражать аттическим нравам, говорить на тамошнем наречии, отличном от македонского, следовать тамошней моде, но, поскольку он не был способен к систематическому самообразованию и не мог себя к этому принудить, то не питал по отношению к себе иллюзий и злился, заметив у афинянина взгляд, оценивающий его по достоинству: «Пройдоха, но мужлан».

Всем лучшим в своем воспитании он был обязан годам, проведенным в Фивах в качестве заложника, и потому, желая походить на афинянина, он на самом деле вел себя как беотиец.

Войско было постоянной его заботой. Лишь только став регентом, по образцу знаменитой фиванской фаланги он создал македонскую фалангу шириной в десять – шестнадцать, рядов: воины первых рядов были вооружены короткими копьями, в то время как воины четвертого ряда держали копья в четырнадцать или даже тридцать шагов длиной, которые клали на плечи впередистоящих, выставляя навстречу врагу заградительный частокол. Именно эта фаланга снискала Филиппу победы.

В первые дни своего властвования он создал по этому подобию войско численностью в десять тысяч человек, которое применил сначала против соплеменников своей матери, истребив из них семь тысяч и окончательно изгнав остальных в горы Линкестиды.

Пять претендентов на престол выступили с войсками, чтобы оспорить его право на венец. Филипп, признавший своего малолетнего племянника царем лишь для того, чтобы утвердиться у власти, обратил в бегство троих претендентов, умертвил четвертого и наголову разбил войска пятого. Он имел власть и армию, и теперь нуждался в золоте, чтобы содержать армию и сохранить власть. Тогда он захватил золотые копи на горе Пангее, бывшей частью афинских колоний и, принеся извинения афинянам, заверил их, что действовал таким образом лишь для того, чтобы лучше исполнить свой союзнический долг; однако эти копи он оставил за собой и так их использовал, что македонские золотые монеты с его профилем распространились по всей Греции, а затем и в более далеких странах, вплоть до западного побережья Великого океана.

Таким образом, у него было все, что нужно, и теперь ему недоставало лишь согласия богов, без которого нельзя рассчитывать на долговременное согласие народов. А народы, находившиеся во власти сильной державной руки, проявляли нетерпение и, поскольку память людская недолговечна, стали осуждать своих господ за те поступки, которые раньше приветствовали.