Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый

Они стали мужем и женой. Отчасти по любви, отчасти по расчёту. Кто там что выгадал большего в этом браке, сейчас трудно сказать — проиграли оба. На первых порах всё казалось нормальным, как у всех. Жить было негде — подвал на Спасской давно уже был переполнен, он числился в нём лишь номинально. Снимали комнату то там, то там. Через некоторое время стал обозначиваться разлад. Возникали трения. Сыпались упрёки. В 1954-м родилась дочь Тамара. В 1955-м жена получила от работы восьмиметровую комнату в коммуналке. У них появилось своё жильё. Но всё это не укрепило семью. С годами отношения становились всё хуже. Они всё больше и больше отдалялись друг от друга. У каждого был свой профессиональный путь и свои амбиции. Всё меньше становилось общих интересов, уходило понимание друг друга. Накапливалось взаимное раздражение. Его пьянство усугубляло и без того нервную обстановку в доме, создавало дополнительное напряжение. В целом их супружеская жизнь не удалась. Семьи не получилось. «Наш брак превратился в пустую формальность и источник неприятностей. Лишь долг перед дочерью и практическая невозможность жить раздельно поддерживали его»[218]. Через двенадцать лет они официально развелись. О браке с Филатовой Зиновьев вспоминал без радости. Да и у Тамары Николаевны их союз не оставил светлых воспоминаний.

Тамара Александровна запомнила, что в день развода родителей они с мамой поехали в Краснопресненский универмаг и купили музыкальный проигрыватель.

Его диплом по сути своей представлял собой концентрированную программу намеченного им исследования. План-конспект. Его оппонент отчасти был прав, когда говорил, что «слишком общими неразвитыми остаются заявления дипломанта о диалектических абстракциях, о „суждениях сущности“, о единстве анализа и синтеза, индукции и дедукции». Они и не могли быть развиты в объёме дипломной работы. Он и не собирался их в ней развивать. Ему нужно было зафиксировать мысль. Очертить контуры. Его критик и представить себе не мог, что он уже видел перед собой.

Увиденное, однако, ещё предстояло разглядеть. Надо было внимательно и тщательно разобрать, а где-то — реконструировать, а где-то и вовсе — разработать те элементы мыслительной деятельности, которые обеспечивали слаженную и исправную динамику стержневого мыслительного процесса восхождения от абстрактного к конкретному. «Капитал» Маркса как документ исследовательской работы гениального ума содержал богатый материал для анализа, достаточный для многолетней, творчески успешной, социально благополучной академической карьеры — со званиями, степенями и наградами. Но он был молод, и ему этого богатства было мало. Он жаждал большего. Не только того, что есть у Маркса, но и того, что можно на этой основе создать. Ему нужен был свой капитал. Задача не просто амбициозная, но, в присутствии единственного живого «гения эпохи», необыкновенно рискованная. За гранью фола.

Для её решения ему потребовалось три года напряжённой работы и пятьсот три страницы машинописного текста[219].

Не следует, однако, думать, что все эти три года он сидел за письменным столом не разгибая спины. Или проводил часы в читальном зале библиотеки, выписывая и конспектируя. Или в аспирантских семинарах. Было и это, конечно, но лишь в достаточной и разумной необходимости — перед сдачей экзаменов кандидатского минимума, например (все четыре — на «отлично»[220]). Способ выработки мысли у него был иной. Да и письменного стола, классического, для академической работы, и рядом тогда не стояло.

Основная содержательная работа шла в нём самом и в непрерывных разговорах со своими молодыми единомышленниками. Ему необычайно повезло, что рядом оказались такие люди, как Борис Грушин, Георгий Щедровицкий, Мераб Мамардашвили, с которыми он мог общаться, находя не только интеллектуальное, но и эмоциональное понимание. «Разницу в возрасте, — рассказывал Борис Грушин, — мы совершенно не ощущали, по всем статьям Саша был мальчишкой, одним из самых молодых среди нас, хулиганом и выпивохой. Тем не менее, мы считали его учителем: он не имел себе равных по мощи конструктивных решений. Работая нещадно, он являл образец совершенно истощающего себя труда и в этом давал пример всем нам — при всей внешней лёгкости, даже несерьёзности своего поведения. Впрочем, мы все тогда были такими»[221].

Они его любили.

Они его боготворили.

Это льстило самолюбию, укрепляло веру в собственные силы, вдохновляло на творчество. Он и так-то был как бурлящий ключ, а тут, в присутствии восхищённого ожидания учеников, он взмывал фонтаном мысли, покоряя и увлекая за собой.

Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится;
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым[222]

.

Они тянулись за ним. Задавали вопросы. Додумывали. Сами формулировали.

Шло настоящее сотворчество.