Александра

Каждый раз это вечернее кормление Саши было маленьким испытанием для Анны: она, как всегда, была смертельно усталая и ничего не хотела от этой жизни, кроме сна. В этом кормлении не было ничего сокровенного. Не было того таинства, когда мать делится со своим малышом посредством молока не только калориями, белками, жирами, витаминами, но частью своей души. Не было той интимной, глубокой связи, которая на самом деле так же необходима ребенку, как все эти белки с жирами. Просто была чистая механика, и очень часто, как только Александра касалась своими губами груди Анны, та уже спала мертвецким сном.

В те редкие минуты, когда мать весело что-то говорила своей Шурочке, что-то напевала, смелась и умилялась, глаза у совсем еще крохотной девочки светились каким-то невероятно чистым светом. Смотря в них, казалось, что эти две голубые горошинки плавают в бездонном океане счастья. Но эти светлые минуты были редки, потом наступала суровая правда крестьянской жизни, и бездонный океан счастья весь выливался через детские слезы. И на место выплаканного океана любви и радости немедленно приползал страх. Страх, что может такое уже не повторится никогда, что мама больше не расцелует свою девочку, не засмеется, весело глядя ей в личико, не станет с ней кружиться по избе…

Усилием воли Анна выкинула из сердца тяжелую картину, в которой ее полугодовалая дочь плачет от голода, от отсутствия материнского тепла, и довольно жестко сказала Валентине:

– Сделай жвачку для Шуры и покорми Машу щами, что остались со вчерашнего дня. Если тоже будет плакать, то и ей сделай жвачку. – С этими словами она сунула краюху черного хлеба себе в пазуху и исчезла за дверью.

Валя взяла кусочек застиранной, серой тряпицы, пожевала черный хлеб и выплюнула его на нее. Потом свернула ее так, что получилось нечто похожее на соску, которую она немедленно вставила в ротик Александры. Та вначале выплюнула его и продолжила кричать, но на второй раз, когда черный хлеб пропитался сквозь тряпицу, Саша не стала противиться жвачке, и кисловатый вкус ржаного хлеба рефлекторно вызвал у малышки сосательные движения ртом. Она перестала плакать, моргнула глазками, выталкивая последние капли слез и совершенно по-взрослому посмотрела на свою старшую сестру.

Кто знает, может, каким-то шестым чувством, которое с взрослением утрачивается у нас, она в свои полгода уже понимала, что в один из дней ее мама уже никогда не вернется и уж более не приласкает свою Шурочку. Что ее ждет безрадостное, голодное детство, где ее никто не будет любить, кроме Вали. Кто знает, может, этот самый страх, который так часто наполнял глазки Александры после ухода Анны, как-то генетически залез в сердце Сереги. И эта его паника, когда рядом нет его мамы, – всего лишь отголоски тяжелого, безрадостного детства маленькой девочки Шуры…

Вообще то, семья Костьевых не одна перебралась в Сибирь, с ними поехала сестра отца Александры – Марина. Их родители умерли совсем молодыми, и, кроме Михаила, из родных у нее не было никого на белом свете. Терять ей тоже было нечего – мужа убили в пьяной драке, а крохотная комнатка в заводском общежитии особо не держала ее, т.к. пьяные дебоши работяг да крики женщин сильно пугали ее годовалого малыша Анатолия. Так что на первых порах, вернее, почти четыре года, Марина с сыном жила в доме Александры.

У Анны тоже родители ушли из жизни слишком рано, такое тогда было время, люди жили мало: тяжелый ежедневный труд, скудное питание, антисанитария и, по сути, отсутствие медицинской помощи, делали свое дело в этом смысле. Так что Саша не знала ни бабушки, ни дедушки ни с той, ни с другой стороны – они остались в далекой Рязанской сырой земле навсегда.

Скудное питание еще более усугубилось с момента гибели Анны, и те редкие минуты материнской любви исчезли навеки из жизни Саши. Она, по большому счету, в свои два годика была предоставлена сама себе: мачеха ее в упор не видела; отец днями напролёт пропадал на работе, а когда возвращался, то ему было не до Шуры – везде в хозяйстве нужны были руки; Клава и Валя к этому времени ушли в прислуги; брат, Владимир, был уже подростком, и в его ментальности формирующегося мужчины младшая сестра просто не существовала; а Маше самой было всего четыре. Так что маленькую Александру не то, что некому было приласкать, сказать доброе слово, но и покормить-то было некому.

Кто знает, если б не старшая сестра Валя, может, Саша и не выкарабкалась бы. Ведь все же она в те немногие часы, когда была дома, возилась с ней. Но Валя тоже, в сущности, была ребенком и, как понимала, так и воспитывала Шуру. Может, поэтому та научилась ходить только в три годика, а может, это было следствием скудного питания. Может поэтому, когда ей было уже четыре, она с трудом начала произносить первые слова… Кто знает, но бесспорно одно – Александра всегда считала, что всем обязана Валентине и считала ее своей второй матерью.