Александрийский квартет

В «Клеа» этот черный карнавал входит в полную силу уже в самом начале романа, в сцене ночной бомбежки, написанной именно как празднество, этакий тотентанц. Вот только Л. – Г. Дарли, вновь – после «Маунтолива» – рассказчик и протагонист, наблюдает эту пляску смерти со стороны, почти как мираж (ведь именно так. Миражом Город впервые предстал Персуордену, приехавшему тоже по воде и тоже с острова) и – как внутреннее дело Александрии, к которому он по сути уже как бы и непричастен.

Дарли отныне – только созерцатель на всех и всяческих александрийских праздниках. Вергилием к нему приставлена Клеа, и между гостем и проводником идет едва заметная снаружи борьба – кто кого перетянет. Клеа ведет его в «Auberge Bleue» на первый бал безносой Галатеи, Семиры. Клеа знакомит его с новой ипостасью Скоби, наверное, самой карнавальной фигуры во всем «Квартете». И Клеа же, должно быть постепенно осознавшая эту свою роль, пытается уберечь его, оттолкнуть, не дать Александрии всосать его обратно, в свой призрачный зеркальный мир и глубже, туда, где ее саму ждет Наруз, король подводный и подземный (помните инкубаторы? и подземные коптские сходки в «Маунтоливе»?). Что ж, это у нее в конечном счете получается, и Дарли возвращается на остров, в свою отъединенность, замкнутость, которая уже грозит стать неизличимой. Пикник взрывает все, срывает маски и с людей, и с мира, объясняя между делом истинную сущностью островов. Попытку бегства Город привык карать смертью. Физической, духовной – все равно.

Духи места закатывают бал, уже не очень заботясь о камуфляже. Звана и Клеа, но она не может прийти и наставляет Дарли запомнить все и потом пересказать ей. Все картинки, все иероглифы и смыслы пестрой шутовской чередой проходят по Татвиг-стрит, и Дарли принимает парад из-за столика кафе, напоследок вкушая от александрийских яств. Является, паясничая, прикрывшись маской своего старого приятеля Нимрода, и сам хозяин торжества, Эль Скоб, в девичестве бимбаши Джошуа Скоби. А потом приходят попрощаться с Дарли шесть дервишей, шесть таротных Дьяволов, вставших в позу перевернутого алефа, левая рука к земле, правой – к небу; шесть планет, ибо седьмую, Солнце, он, ставший уже незаметно для себя тем самым персуорденовским Sunbody (и Knowbody – в перспективе), увозит с собой. Один из дервишей – Магзуб. Находится печальный Бальтазар с печальной вестью, что Изида умерла – в далекой черной Африке. Но эта новость уже не актуальна, и Дарли вежливо выслушивает горюющего Пана. А после Вечный Жид проводит его до воды и пообещает встречу.

А потом рассказчик – все еще рассказчик этой подходящей к концу истории, Л. Г. Дарли, – перед тем как уехать за Клеа, за своей славой в Европу (вот уже и аллегории, давно просились), возвратится, пусть ненадолго, на остров. И с острова напишет этой новой Клеа, художнице со стальной рукой: «И пока мы собираем, за дюймом дюйм, растим из земли сталь, изящный, таинственный ex voto небу, – что ж, в то же самое время зреет виноград, и в его гроздьях течет напоминание, что и много времени спустя после того, как человек оставил свои невротические игры с инструментами смерти, через которые зримо выражен его страх жить, старые темные боги никуда не ушли – они здесь, под землей, схоронены во влажном гумусе хтонического мира (любимое слово П.). Они навечно осели в недрах человеческой воли. И не сдадутся никогда!» Александрийский период в его жизни закончен. Он оставляет за спиной и «зеркальную» эпичность Города с лежащим под ним бездонным мифологическим «подпольем», и ненужную теперь лирическую уединенность островка – личность созрела и готова выйти во вселенную, стать Художником. Но и то, и другое, и третье он продолжает нести в себе, осторожно, чтобы не потревожить демонов, черпая по мере надобности из этих бездонных кладовых: иначе нет Художника.