Александровскiе кадеты. Смута (СИ)

Он быстрым шагом проходил мимо аршинных плакатов, где огромный красноармеец, цветом словно варёный рак, нанизывал на штык карикатурно-уродливую фигурку бывшего царя, изображённого с волочащейя по земле бородой, словно у пушкинского Черномора и огромным брюхом.

'К посулам бывших, рабочий, ухо твоё будь глухо. Как увидишь, не мешкай,

штык им вгоняй прямо в брюхо!'

— гласили напечатанные лесенкой строчки на плакате.

Жадов поморщился. Нет, не Пушкин, никак нет. Хотя и «пролетарская поэзия».

А сейчас Михаилу требовались правдивые вести.

Разумеется, самый верный способ узнать, о чём «говорят в народе» — это отправиться на Хитровку, на самый крупный рынок тогдашней Москвы. Частная торговля уже который месяц была запрещена, лавки и магазины закрыты, витрины заколочены, и Жадов, проходя по московским бульварам и центральным улицам, некогда кипевшми жизнью, сейчас невольно думал, что жизнь-то, конечно, новая, однако длинные ряды забитых досками дверей и окон как-то смотрятся совсем грустно.

Ведь раньше-то как думалось? — царя, буржуев да дворян прогоним, земля крестьянам, фабрики — под рабочим контролем, никаких хозяев да хозяйчиков, а всё, что человеку нужно, ему в заводской лавке бесплатно выдадут. Сколько, к примеру, отрезов сукна или там ситца простому человеку на год нужно?.. Немного ж совсем. А что сверх того — то баловство; тут, правда, на ум Жадову приходила казачка Даша, страсть как любившая наряжаться и ему приходилось добавлять мысленно — «ну, для баб ситчику повеселее накинем».

И совсем не думал честный большевик Жадов о том, что будет со всей остальной жизнью, что помимо поля да фабрики. И только теперь вот подумал, что нарядные, красивые магазины — это было совсем не плохо. Ведь, сказать по чести, зарабатывал он «при царе» очень даже недурственно. Недурственно — потому что водку не пил, мастерству учился, в деле своём мастером становился. Хороший костюм имел, с жилеткой и часами — в храм ходить. Да и с друзьями-приятелями не только по дешевым окраинным трактирам отирались; сиживали и в «Вене», и в других заведениях, на том же Невском.

И синематограф Жадов любил. А моложе был — и на танцы ходил, в клуб при заводе… стоп, а клуб-то заводчик построил, и был тот клуб для рабочих бесплатен. А буфет там вообще был самый дешевым из всех Жадову ведомых.

И всё вот это должно было… что? Закрыться, прекратиться? И только «пайки» останутся, которые какой-то неведомый бухгалтер для него, Жадова, положит? И кто-то другой, не он, Жадов, решит, что ему положено, а что нет?

Ведь когда буржуйские газеты позакрывали — это ж было хорошо и правильно. А когда рабочие газеты царь запрещал — то, наоборот, плохо, отвратительно и отсутствие свобод. Хотя тут Жадов вспомнил незабвенную газету «Нагаечка», что прямыми и простыми словами после девятьсот пятого года призывала к восстанию против «прогнившего самодержавия», и ничего — выходила, пока, наконец, не прикрыли после уже прямого оскорбления государя императора…

Тут Жадов поймал себя, что бывшего царя он даже в собственных мыслях поименовал не кровопийцей, не тираном или душителем свобод, даже не просто «бывшим», но именно «государем императором», и Михаилу стало совсем скверно.

Это что же он, в какой-то уклон начал сваливаться?!.. Нет, нет, на фронт, на фронт, к своему полку!.. Там всё будет проще, куда проще!

Потратив изрядно времени, он отыскал «столовую для начальствующего состава Красной Армии», двери в которую ему открыл так и оставшийся у него на руках мандат начдива.

«Эх, товарищи, так вас и разэтак… царские-то жандармы уже б небось всё по телеграфу передали куда следует…»

Он был готов к тому, что его остановят, что поинтересуются, почему это бывший командир Красной Армии лезет куда не положено; на этот случай Жадов заготовил объяснение, что, дескать, двигается к месту служебной командировки, простите, мол, обознался, по старой памяти ноги сами принесли.

Но его никто не остановил. Никто не озаботился спросить, почему товарищ начдив-15 не на фронте и почему на нём тужурка питерского рабочего-металлиста?

Обед в столовой был так себе. Настолько «так себе», что Жадов только и мог, что молча головой потрясти. Жидкий супчик, где плавали какие-то жалкие рыбьи косточки да чуть-чуть картошки — вода, а не суп. Кошки бродячие и то б, небось, побрезговали бы.

Но зато Жадов переоделся, и теперь на москвские улицы вышел уже не просто рабочий, но красный командир, при полном параде. Теперь можно было и выяснить, где его полк.

И Жадов, держа, как говорили на питерских рабочих окраинах, «морду кирпичом», двинулся в единственное место, где он мог подобные сведения получить — в штаб Московского военного округа.

Воистину, «смелость города берёт» — Жадовым овладела какая-то поистине небывалая лихость, когда сам чёрт не брат. В штаб он вошёл так, словно сам товарищ наркомвоенмор; часовому небрежно показал мандат и тот тоже лишь молча кивнул — проходите, мол, товарищ командир.