Александровскiе кадеты. Смута (СИ)

— Неважно, — настойчиво сказала Ирина Ивановна. — Сейчас вообще всё неважно, кроме того, что вам надо отсюда выйти. Иначе вы тут просто погибнете… нет, нет, Миша, дай мне сказать! Ты-то с радостью за мировую революцию жизнь отдашь, Миша, но отдавать-то надо со смыслом! А смысла вам тут сидеть нет. Добровольческая армия идёт на Москву; вас просто расстреляют с дальних дистанций, а кто попытается вырваться положат пулемётами. Послушай меня, Миша, умоляю тебя, послушай! Забирай свой отряд и отходи. К Серпухову.

— Эк они тебя… — медленно проговорил Жадов. Лёд стягивал его внутренности, тугой комок сжался в животе.

— Что «они меня»? «Они» меня спасли. От расстрельной стенки оттащили. Да, и Бешанова к ней поставили. Как говорится, по мощам и елей. Что ты хочешь от меня, Миша? В чём винишь? Что я вас хочу спасти? В этом? Или надеешься тут отсидеться, в расчёте, что белые штурмовать вас не будут? Будут, Миша, непременно будут. На бронепоезде морские орудия стоят, закидают вас снарядами, вот и всё. И не только в тебе дело, Миша, но и во всех твоих бойцах. Спроси их, хотят ли они все тут головы сложить, причём безо всякого смысла?

— Не то ты говоришь… — Жадову было страшно. Но не потому, что ему на голову вот-вот могли посыпаться двухпудовые стотридцатимиллиметровые гостинцы, нет; а потому, что глаза у Ирины Ивановны были совершенно неживыми, и читались в них только боль да вина.

— Не то, — она не опускала взгляда. — Не то ты хотел от меня услыхать, знаю. Виновата перед тобою кругом. Меня возненавидеть можешь, если хочешь — но людей спаси!

— Кого возненавидеть? С чего? — терялся Жадов. — Ириша, милая моя… что ты несёшь? Ты вернулась, слава Богу, живодёр Бешанов не добрался, и, видит Бог, тому офицеру белому, что спас тебя, я б и руку пожал и братом его бы назвал — но теперь-то всё хорошо! Ты вернулась, ты жива, выберемся теперь и отсюда! Все вместе выберемся! Ты ж к нам пришла, верно? Вот и уйдём отсюда все вместе!.. Серпухов, говоришь? Верно, там Ока, там задержать их можно. Полк наш тут, пополнение, правда, я не привёл, задержалось оно в столице и вообще… не начдив я больше… но то другая история!

— Как не начдив?! — вдруг уцепилась за это Ирина Ивановна. — Что случилось, Миша?

— Потом расскажу, — мотнул он обросшей головой. — Вельми рассерчал на нас товарищ нарком по военным и морским делам, но то дело десятое. Значит, отсюда нас выпустят, при оружии и боеприпасах?

— И при знамёнах, — кивнула Ирина Ивановна. — Бойцам скажем правду — что на этих позициях, в полном окружении, можно только героически умереть, а разве этого требует их революция?

— Скажем правду, — кивнул Михаил Жадов, даже не заметив оборота «их революции». Их, а не нашей. — Ничего ещё не кончилось; а наступать мы ещё будем!.. Господи, какое же счастье, ты вернулась!.. И уж теперь-то я никуда тебя от себя не отпущу.

Ирина Ивановна молчала.

— Что такое?.. — отступивший было холод вновь разливался по жилам. — Ты же… ты же пришла…

— Я пришла спасти от верной и, главное, бессмысленной смерти хороших и смелых людей… — она едва шептала. — Но я… но ты… но мы…

— Мы… нет? Мы — всё? — у Жадова вдруг закружилась голова. Творилось что-то поистине ужасное и язык отказывался ему повиноваться.

Ирина Ивановна не опускала головы и не отводила взгляда.

— Я… страшно виновата перед тобой, Миша… я позволила себе… непозволительное. Согрешила.

— Ты меня никогда не…

Она закусила губу, а по щеке скатилась первая слеза.

— Если бы я сказала тебе, что «никогда не», я бы солгала, Миша. И в этом весь ужас и в этом моя вина. Ты замечательный, сильный и добрый, ты ощутил бы фальшь. Я не хотела. Я боролась с собой. И я не дала свершиться… самому последнему, после которого — только головой в омут. Ну, или… — она сунула руку за пояс платья. Тускло блеснул маленький дамский браунинг. Нажата кнопка, выскочил магазин.

Пустой магазин, увидел Жадов.

— Не бойся, Миша. Там всего один патрон. Уже в стволе.

— Зачем?.. — вырвалось у Жадова.

— На тот случай, Миша, — с ужасающим спокойствием ответила она, — если Господь решил бы избрать тебя орудием Его гнева. Противиться Его воле — великий грех, и я, я ужасная трусиха. Лучше уж сразу, в один миг. Потому и один патрон.

— Ты испугалась, что я смогу… — в горле у Жадова клокотало.

— Миша, бывают минуты, когда даже лучшие из мужчин тонут в слепой ярости. Прости, если сможешь. Но я… я боялась, что ты потеряешь голову и…

— Но почему?.. Почему?.. — вырвалось у него. — Мне казалось… ты ведь была…

— Была. Потому что позволила себе стать… неравнодушной к тебе.

— Я тебя люблю!.. а если ты «неравнодушна» — то почему же тогда?!

— Неважно, Миша; я просто говорю, что не могу быть с тобой. Я дала тебе надежду, и это великий грех. Что ж, — браунинг вновь шевельнулся, — я готова заплатить.

Михаил Жадов стоял, окаменев.

Ирина Ивановна вытерла слёзы.

— Ты меня никогда не простишь, я знаю. Но я не могу дать тебе просто так погибнуть. Только не говори, что тебе жизнь без меня не нужна!.. Господь нам велел жить, а не умирать!..

— А ты-то собралась…

— Так я же трусиха. Я ужасно боюсь…