Александровскiе кадеты. Смута (СИ)

Федя Солонов стоял молча. Они с Ниткиным, Воротниковым и Бобровским только что вернулись от наглухо запертых ворот.

В парламентёров не стреляли, просто обругали матерно и не только; но отчего же Ирина Ивановна сидит совсем бледная, точно неживая, и смотрит неотрывно в одну точку?

И это она такая весь день, как только появились первые пленные и александровцы узнали, что защищает Тулу от них, «золотопогонников» и «буржуев» ещё в Питере созданный особый пролетарский полк под командой некоего Михаила Жадова, ну, и другие рабочие части, не из старой армии.

Две Мишени, заметил Фёдор, тоже нет-нет, а и поглядывал на Ирину Ивановнц, поглядывал с явной тревогой.

— Да, место крепкое, — заметил полковник Яковлев. — Умели пращуры наши строить. Накрыть артиллерией с «Единой России», конечно, можно, но и этаки стенищи не вдруг проломишь. А сидеть в осаде у нас времени нет. Красные эвон, контрудар-таки нам во фланг организовали. Удержат марковцы Кромы с Орлом, не знаю…

— Удержат, — твёрдо сказал Две Мишени. — Деникинцы на подходе. А нам тут время терять и впрямь нельзя. Дроздовский, конечно, идёт, аки лев рыкающий, но в одиночку Москву ему не взять, само собой.

— Я… я пойду. — Все повернулись: Ирина Ивановна говорила поистине «загробным голосом». Совершенно мёртвым, неживым. — Я пойду и предложу им сдаться. Вы же согласны будете… выпустить их из крепости?

— Выпустить? Как это «выпустить», Ирина Ивановна? — полковники Чернявин с Яковлевым недоумевающе уставились на неё.

— Как Пётр Великий, случалось, выпускал. Гарнизон сдавал крепость с тяжёлой артиллерией, но сохранял оружие, знамена и честь. Пусть они уходят, нам сейчас не это важно. Эшелонов, чтобы броситься за нами к Москве, у них всё равно нет.

— Э, э, матушка Ирина Ивановна, как это так?! — возмутился Яковлев. — Их же тут тысячи две, если не три. Ударят нам по тылам, что тогда?!

— Я добьюсь, чтобы они… ушли бы на север. — Ирина Ивановна смотрела на Аристова и только на него.

— Как?! — вырвалось сразу у всех, без различия чина и возраста.

Ирина Ивановна не ответила.

Константин Сергеевич тоже стоял бледный, и тоже не отрывал взгляда от своей невесты.

— Я пойду, — тихонько сказала она наконец. Она не спрашивала, она сообщала. — А потом… мы поговорим с тобой.

Две Мишени закусил губу, а потом кивнул.

— Только помни, пожалуйста, что, если с тобой что-то случится…

— Да-да, я знаю. Ты сроешь этот кремль на три сажени вглубь.

— Срою!.. — вырвалось у Аристова.

— Ничего со мной не случится. Вот увидите!..

Никто Ирине Ивановне, само собой, не поверил. Но никто и не преградил ей путь. На Константина Сергеевича было страшно смотреть.

— Всё будет хорошо, — госпожа Шульц обмотала вокруг левой руки белое полотнище, с каким ходили к воротам Солонов и компания.

Остановилась напротив Аристова, взглянула в глаза. Закинула одну руку ему на шею, другая, с белым флагом, упала, словно не в силах поднять эту тяжесть.

Что-то зашептала ему на ухо.

— Не мсти за меня, слышишь? Что бы ни случилось, не мсти. Я сама виновата. Молчи! Вернусь, всё расскажу. А не вернусь, значит, по грехам моим Господь меня наказывает. Нет! Молчи и слушай.

Рука её лихорадочно-сильно стиснула ему пальцы и Аристов понял, что сейчас надо и впрямь молчать. И ещё понял, что остановить её силой, конечно, можно, но тогда она уйдёт. В тот же миг, в никуда.

А этого вынести он уже не мог.

— Иди, — только и шепнул он в ответ. — Только возвращайся. Пожалуйста. Что бы ни… что бы там ни было.

— Я вернусь. И всё тебе расскажу. И ты решишь.

Они шептались, никого вокруг не видя и не замечая; а потом Ирина Ивановна вдруг резко отстранилась от жениха и пошла прямо к выходу — прямая, строгая, такая же, как и входила когда-то в класс.

— Солонов! — резко бросил Две Мишени. — Всех твоих стрелков — на позиции! И постарайтесь забраться повыше.

Команду исполнили мгновенно, так быстро, как, наверное, не смогли бы и на высочайшем смотру.

…В сильной оптике Фёдор видел невысокую, по-прежнему очень-очень прямую фигурку, что шла прямо через площадь к стенам тульского кремля, в высоко поднятой левой руке — белый флаг.

Со стен не стреляли.

Волосяное перекрестие скользило по верху древней стены, задерживалось на бойницах, отсюда, с колокольни Казанской церкви, отлично просматривался (и простреливался) почти весь кремль. Красным надлежало бы цепляться за эту церковь до последней крайности, однако они словно даже и не подумали об этом.