Александровскiе кадеты. Смута (СИ)

Но у них не было Императора. Быть может, Его воззвания сумеют пробудить общество? Привлечь всех верных к Его знамени? Ведь тогда и там смута случилась на третий год тяжёлой войны, где врага только-только удалось остановить и лишь кое-где оттолкнуть назад. Вот интересно было б рассказать Алексею Алексеевичу[1] о прорыве, названном его именем…

Может, здесь и сейчас всё окажется по-иному? Не выбито кадровое офицерство; цел гвардейский корпус, хоть и изрядно рассеян; и немцы не занимают полстраны, как по тому «похабному Брестскому миру», одну лишь столицу да железные дороги к ней от Риги и Ревеля.

Так отчего же он, полковник Аристов, в такой меланхолии? Ничего ещё не проиграно; напротив, они одержали победу, вырвались из обречённой столицы, спасли Государя — да иному офицеру этого б на всю жизнь хватило!..

Или оттого ты мрачен, любезный друг Константин Сергеевич, что рядом нет с тобой некоей прекрасной дамы, с которой ты так и не набрался храбрости объясниться?

Оттого, что она — неведомо где? Что ваш последний разговор… был совсем не таким, как тебе хотелось бы?

Нет, сказал себе он. Об этом я сейчас думать не буду. Приказываю себе не думать и запрещаю думать. Нам надо просто выжить, просто прорваться…

Две Мишени зло стукнул кулаком по броне. Да нет же, нет! «Просто выжить» не получится! Как не получилось у героев Ледового похода в той реальности. Почему там победили их нынешние противники? Не только лишь потому, что были чудовищно, непредставимо жестоки. Жестоки, как жестока может быть только машины, холодная и бесчувственная. Это, конечно, сыграло свою роль — Константин Сергеевич думал о тех заложниках из офицерских семей, коими обеспечивались верность и усердие «военспецов», как он успел вычитать в библиотеки профессора Онуфриева. Но — не только, отнюдь не только.

Их идея, признавался он себе, проста и привлекательна. Долой старый мир, всё отнимем и поделим, по справедливости, кто не работает, то не ест. Верно — почему буржую нужна квартира в десять комнат, а рабочий зачастую ютится угловым жильцом?..

Тут, конечно, можно было вдаться в долгие рассуждения, что по углам приходилось жить самым бедным и молодым, не умеющим многого молодым рабочим, что, спустя полгода-год на столичных заводах они уже снимали кто комнату, а кто и целую квартиру, пусть даже и простую — но дело-то было в том, что большевики предложили доступное и понятное. Не какую-то учёную заумь, нет. И в этой простоте крылась страшная, убийственная сила.

Всё отобрать и поделить. По-честному, по справедливости. А где она, справедливость?

— Ваше высокоблагородие, господин полковник, разрешите обратиться?

Так, это что такое? Кадет Петр Ниткин, собственной персоной!

— Обращайтесь, кадет. И можно без высокоблагородий.

— Солонов, Федор… Федя… как он, Константин Сергеевич?

Переживает за друга, понятно.

— Рана тяжёлая, Петя, не скрою. Но Федора прооперировали. И ты знаешь, кто ассистировал? Сама великая княжна Татьяна Николаевна!

Петя Ниткин округлил глаза.

— Да-да. Внучка Государя. Не гнушается. Семнадцать лет всего, а уже сестра милосердия. Когда только успела научиться! Так что, Петр, будем уповать на Господа и на чудеса современной медицины. Тот самый пенициллин, например.

— При пулевом ранении в живот он не поможет, — Ниткин опустил голову.

— Частично может помочь. Предотвратить сепсис, насколько я понимаю. Но — не бойтесь, кадет Ниткин. Не к лицу это александровцу!

— Я не боюсь, Константин Сергеевич, — очень серьёзно сказал Петр. — Я просто тоже думал… как сделать так, чтобы не вышло — как там…

Вот только с кадетом Ниткиным и мог полковник Аристов поговорить об их самой великой тайне.

— Я тоже думал, Петя. Или мы предложим что-то своё, иное, лучше, чем у большевиков…

— А вы тоже считаете, Константин Сергеевич, что они и у нас власть возьмут? Ну, как там?

— Возьмут, — с мрачной убеждённостью сказал Две Мишени.

— А как же немцы?

— Немцев мало. Если поднять весь Питер, все рабочие окраины, да все запасные полки, что изменили присяге, да всю чернь с городского дна… Нет, Петя, не удержаться «временным». Даже с германской помощью. А большевики — ты сам знаешь, с народом говорить они умеют. «Временные» — нет. И потому, сильно подозреваю, очень скоро в Таврическом дворце будут уже совсем другие хозяева.

— Но что же делать? — совсем по-детски спросил Петя. — Что же будет? Как… как у тех?

— У тех не было Государя, — повторил вслух свою мысль Две Мишени. — А у нас он есть.

Петя Ниткин молчал. Нехорошо так молчал, убито.

— Государь — это… это не всё, Константин Сергеевич, — словно равному, сказал он. — Если я чего-то и понял — и оттуда, и из того, что творится у нас — без идеи нельзя. А у нас какая идея? За что стоим?

— За веру, царя и Отечество, — спокойно и без малейших раздумий ответил Аристов. — Петя, мы с тобой были там. Мы видели, как оно. Веры нет. Нет Государя. Ты видел у нас плакаты — «Его величество наш рулевой»? «Народ и Государь едины»?

— У нас верноподданические адреса пишут, — тихо, но убеждённо возразил Петя Ниткин.