Александровскiе кадеты. Том 2

…Хрустел под сапогами грязноватый, мазутом и маслом пахнущий гравий. Тянулись отполированные до блеска рельсы. Длился бесконечный пасмурный день, а вечер, казалось, и вовсе никогда не наступит, и александровцы шли, примкнув штыки, широкой цепью, осторожно пытаясь нащупать спину врага, перерезавшего путь отхода.

И заметили – первыми.

Да, кучки сероватых шинелей возле стрелок. Пулемёты за могильными холмиками тупиков. Выкаченные, куда только возможно, пустые вагоны – и там тоже засела пехота. Какого-то зачуханного солдатика, попытавшегося было их окликнуть, Две Мишени самолично оглушил прикладом маузера.

– Повезло тебе, – процедил, следя, как бесчувственного бедолагу оттаскивают в сторону.

Возвращались разведчики. Их никто не заметил – никто, похоже, не ждал атаки с этой стороны.

И получалось, что на сей раз ни обмануть, ни провести, ни взять на испуг не удастся. Плотное кольцо «солдат революции» перехватило выходные пути со станции, и, хотя рельсы вроде как были целы, стре́лки переведены на тупиковые ветки. Значит, каждую нужно брать штурмом, каждую ставить, как надо.

Фёдор видел, как поникли плечи у полковника. И понимал почему.

Константин Сергеевич Аристов ненавидел лобовые атаки. Шесть с лишним лет учил он своих кадет, что всегда надо искать подходы, способы, всегда надо пытаться врага обмануть, обхитрить, ударить в неожиданном месте; и, хотя последнее условие им, похоже, соблюсти удалось, со всем остальным дело было просто швах.

Склады, платформы, пакгаузы, каменные будки стрелочников. За каждое строение можно уцепиться зубами, в каждом окне выставить пулемётное дуло.

К тому же со стороны вокзала нарастала стрельба, всё чаще и чаще били винтовки, коротко и зло лаяли пулемёты; вот грянул недальний разрыв снаряда.

– Пошли, ребятушки, – негромко сказал полковник, и слова его понеслись по цепи. – Пошли, родные. Знаете, что делать. Путь надо открыть. Просто надо. Пошли, и я первым пойду.

Две Мишени повёл плечами, проверил сперва маузер, затем браунинг. Похлопал висящий на боку финский нож. Снял фуражку, перекрестился.

– Спаситель наш, Ты положил за нас душу Свою, чтобы нас спасти; Ты заповедал и нам полагать души свои за друзей наших и близких нам…

Это Севка Воротников, положив на шпалы «гочкис», повторял слова молитвы.

– Радостно иду я исполнять волю Твою и положить жизнь свою за Царя и Отечество…

Это Петя Ниткин, чуть склонив голову набок, словно решая какую-то особенно трудную задачу.

– Вооружи меня крепостью и мужеством на одоление врагов наших…

Это Лёвка Бобровский поглаживает штык.

– И даруй мне умереть с твёрдою верой и надеждою вечной блаженной жизни в Царствии Твоём…

Это Пашка Бушен, щурится, словно уже ловя в прицеле вражеский силуэт.

– Матерь Божия! Сохрани меня под покровом Твоим! Аминь.

Это полковник Аристов, надев обратно фуражку, первым шагнул по шпалам – туда, где ждал враг и где ждали свои, ждали и надеялись: первая рота придёт и поможет, не может не прийти!

И первая рота пришла.

Цепь идёт, катится морскою волной, только, в отличие от прилива, разбиться она права не имеет.

Вот замаячила впереди будка стрелочника, блёкло-голубоватые стены и сидящие под ними фигуры в шинелях, торчат готовые к бою штыки.

На сей раз Аристов не предлагал сдаться, не требовал сложить оружие. Он просто взмахнул рукой, и цепь александровцев открыла огонь.

…Не успевшие даже вскочить падали, валились под покрытые оспинами от пуль стены. Кадеты прошли над ними, сомкнулись, воистину подобные волне, всё в себя принимающей и всё скрывающей.

Впереди беспорядочные крики, кто-то командует, топот ног, вот грянул выстрел, пока ещё на глаз и наугад. Александровцы бросаются вперёд, прыгают через канавы, через низкие изгороди; впереди оживает пулемёт, но прежде, чем смертельная коса успевает пронестись над рельсами, Фёдор Солонов стреляет – тоже почти навскидку, раз, другой и для верности третий – оба номера за тяжёлым «максимом» утыкаются лицами в землю, быстрее, быстрее, кадет-вице-фельдфебель, опоздаешь – все друзья твои лягут и на суде Страшном за то не оправдаешься!

Но прямо в лица кадетам гремят новые и новые выстрелы, кто-то кричит, пытается скомандовать «залп!», не успевает, потому что в него стреляет уже сам полковник.

Кто-то падает в цепи александровцев, кто – Фёдор не успевает заметить. Потому что только он может стрелять, почти не целясь, и он стреляет, быстро выбирая цели, всаживая пули в узкую щель, в незаметную прорезь, в крошечную выемку.

Пытается полоснуть ещё один пулемёт, но его упреждает Севка Воротников: «гочкис», словно захлёбываясь от ярости, опустошает четверть ленты, избивает пулями кожух, дырявит щиток, и уцелевший чудом пулемётчик бросается бежать, забыв обо всём.

Вперёд, вперёд, только вперёд!..

Те, кто преграждал кадетам дорогу, вдруг оказались совсем рядом, нагнуты, наклонены штыки, но в руках александровцев – самозарядные «фёдоровки», и магазины их пустеют сейчас не просто так.

Цепи сталкиваются, сцепляются, и Фёдор Солонов стреляет, стреляет и стреляет, валя тех, кто пытается броситься на его друзей сбоку или даже со спины.