Александровскiе кадеты

Кадет Солонов не любил, когда его пугали.

Теперь шаги приближались медленнее. И сами стали куда тяжелее.

Федор прижался к холодному влажному кирпичу. Затаил дыхание. Но — глаз не закрыл, смотрел вниз, несмотря ни на что.

Сверху что-то зашипел Бобровский — тот уже выбрался сквозь горловину колодца.

Но нет, Федя просто не мог не посмотреть!..

Вот внизу заметалось светлое пятно, фонарь раскачивался. Ближе, ближе, ближе…

А потом внизу прошла фигура. Прошла, согнувшись под тяжестью длинного вытянутого ящика, очень похожего на те, что были в комнате, где прятались кадеты.

И ничегошеньки, кроме этого, разглядеть не удалось.

— Совсем спятил, Слон! — шепотом ругался Бобровский, когда они выбирались из тесной каморки с трубами. Заставленная шанцевым инструментом кладовая показалась им райскими преддвериями, а уж когда добрались до лестницы, что вела к их спальням…

— Фух, теперь бы не попасться, — Лев торопливо отряхивал форменные брюки.

Однако они не попались. Корпус спал, спал тревожным сном и вновь, когда Федор с Бобровским выбрались из подвалов, стали слышны нечастые выстрелы в окрестностях. Больше всего палили в направлении Александровской слободы.

Где были все офицеры, все дядьки-фельдфебели — Федор Солонов не знал и знать не хотел.

На этаже седьмой роты было темно и тихо. Только несколько лампочек и оставалось гореть — возле выхода на главную лестницу, да ещё пара под потолком длинного-предлинного зала, где они строились.

— Завтра поговорим! — Бобровский шмыгнул за дверь.

Федор машинально кивнул; тут же навалился и новый страх — а ну как Ниткин, вернувшись с дополнительных занятий, старательно запер дверь изнутри?! Что тогда делать кадету Солонову, где коротать часы до побудки?

Обмирая чуть ли не сильнее, чем в подвалах, Федя потянул за ручку — и облегчённо вздохнул, потому что дверь оказалась не заперта.

Уфф, как же хорошо было оказаться в их с Петей комнатке!.. тем более, что в зале уже зацокали хорошо знакомые Федору каблучки Ирины Ивановны, вернувшейся к обязанностям дежурной по роте.

Тихо. Темно. Но темнота тут добрая, уютная, почти домашняя.

Федор ощупью добрался до постели, разделся, не забыв аккуратно повесить форму, залез наверх — и тут на соседней постели взлетела лохматая со сна голова душевного друга Пети Ниткина.

— Федя!!! Ты где было-то?!

— Тихо, тихо! Потом все расспросы! Утром!.. Меня тут, э-э-э… не хватились?

— Нет.

Федя облегчённо вздохнул. Может, и впрямь пронесёт, может, и в самом деле никто так и не прознает про их вылазку…

— Ты. Где. Был?!

— Да чего тебе, Петь? Давай спать, а?

— Какое спать! Не могу спать! Ты куда пропал? Из корпуса вылететь захотел?

— Чего ты меня тут распекаешь, словно классная дама?.. — Петя, конечно, друг, но не хватало ещё от него упрёки выслушивать.

— Ничего не распекаю! А только нельзя так!

— Завтра, Петь, ладно?

— Расскажешь, да? Обещаешь, да?

— Обещаю, — вздохнул Солонов.

Глава 6.1

6-ое сентября 1908 года, Гатчино

Утром Петя устремился в атаку на Фёдора, словно вся армия генерала Ноги на штурм Порт-Артура. Пришлось отбиваться, разумеется, под благовидными предлогами — для начала «да погоди ты, на поверку опаздываем!», потом «не болтай в строю, ты чего?!», потом на Ниткина надвинулся горой Севка Воротников:

— Ты чего на Слона наваливаешься, Нитка? А ещё друг называется!..

Левка Бобровский казался после ночных приключений бледным, но Феде хитро подмигнул. Дескать, всё вижу, всё понимаю, шлю на помощь резервный батальон!..

Федору было несколько стыдно, но, как и что рассказывать Пете, он решительно не знал.

Однако день, несмотря ни на что, начался как обычно, как случалось ещё до всех этих «инсургенций». Государь принял депутацию рабочих и сельских выборных. В газетах напечатали списки «претерпевших от беспорядков», всего погибло двадцать девять человек «мирных обывателей» и пятьдесят семь получили ранения. Всем «невинно пострадавшим» император выплачивал пожизненную пенсию — особенно тем семьям, где лишились кормильцев[1].

В Гатчино стало тихо.

Уроки начались, как всегда и учителя являли строгость, даже Ирина Ивановна. Именно она с присущей ей зоркостью заметила странную бледность и даже подавленность Бобровского. Левка отмалчивался, глядел в парту и что-то рисовал тонко очиненным карандашиком на промокашке.

— Кадет, вы здоровы?

— Так точно, — Левка постарался ответить бодро и даже с лихостью, как положено, но получилось не очень.

— Не обманывайте меня, кадет! — госпожа Шульц погрозила пальцем. — Сидите сиднем, и вообще, я ещё не слышала от вас ни одного ехидного вопроса.

Бобровский аж покраснел. И бросил умоляющий взгляд на Севку Воротникова. Тот замешкался, но лишь на миг; бросил быстрый взгляд на доску, где красовалась тема, аккуратно выведенная рукой Ирины Ивановны: «Буква «Ѣ» в корнях и суффиксах».

И поднял руку.

— Ирина Ивановна, а Ирина Ивановна! А зачем нам вообще эта «ять»? только путает всё! Вот говорилось тут, что заседает комиссия и скоро «ять» вообще отменят! Правда, здорово будет?