Алексей Гаврилович Венецианов

Кипренский чаще Тропинина обращался к изображению детей и подростков переходной от детства к юности поры. Его герои близки венециановским не только — и даже не столько — потому, что он, даже несколькими годами ранее Венецианова, рисовал крестьянских мальчишек. Он, как и Венецианов, не слишком озабочен задачей показать сословные приметы того или иного героя: его, как и Венецианова, больше, много больше влекут личностные качества человека. Его меланхолически отрешенный от суетного мира Андрюшка — натура отнюдь не простая. Если отрешиться от чисто внешних признаков сословия — одежды, кое-как подстриженных, встрепанных волос — и обратиться к духовному существу этого характера, проникнуться его состоянием глубокой серьезности, вдуматься, что хотел художник выразить этими тонкими, изящными чертами чистого лица, то обнаружится внутреннее родство Андрюшки и с венециановскими князьями Путятиными, и с такими образами Кипренского, как княжна Кочубей, лицеист Бакунин, мальчик Челищев, ибо Кипренский умел под всякой личиной рассмотреть то живое и нравственно ценное, что чувствовал в сидевшем перед ним человеке. Как и Венецианов, Кипренский дал себе труд разглядеть в детях самоценную человеческую личность, как и Венецианова, его привлекают и вдохновляют на воссоздание лишь те натуры, в которых он в чистом виде находит такие качества юной души, как интуитивная, природная тяга к добру, к справедливости.

К 1841 году относится последняя картина Венецианова, посвященная детям. Не отдельный портрет, а групповой. И не просто групповой портрет, а скорее — портрет-картина.

Работать над большим полотном было не просто. Привыкший к свободе от притязаний и подчас нелепых претензий заказчиков, на сей раз художник, видимо, частично оказался в зависимости от определенных вкусов человека, весьма категоричного и достаточно своевольного. Будучи моложе Венецианова на двенадцать лет, заказчик был однако обременен высокими чинами, изрядным состоянием и большой семьей. Владимир Иванович Панаев, тайный советник, статс-секретарь, был связан с живописцем Венециановым приятельскими отношениями в той форме, каковая была возможна при столь различном положении в социальной структуре общества. Сам Панаев редко удостаивал своим посещением венециановский дом, художник же часто был принимаем в особняке на Фонтанке, его приглашали к обеду и даже на семейные торжества. В воскресенье, 16 марта 1841 года, Венецианов был у Панаевых на торжественном обеде в честь дня рождения младшей из пятерых детей хозяина, как пишет о ней Венецианов в письме Милюкову, «человека, подобного Елизавете Николаевне [дочери Н. Милюкова. — Г. Л.], только без кудрей». Девочка недавно перенесла тяжелую болезнь; в картине Венецианова она предстанет остриженной наголо. Возможно, в тот самый день у хозяина дома и возникла идея заказать Венецианову портрет всех своих детей — Петра, Надежды, Александра, Веры и Александры.

Сам Панаев был далеко не однозначен, не прост; для его характеристики мало одной лишь черной краски, которой нередко пользуются, упоминая о нем, за то, что он с грубой категоричностью относился к рождающейся на его глазах реалистической, да и к тому же зачастую разночинной литературе. Все это так. Когда речь заходила об этом предмете, гнев не давал ему времени выбирать выражения: «Намордник следует надеть такому писаке [так отзывался Панаев о Белинском. — Г. Л.], на цепь его посадить, а ему дозволяют печатать. До чего теперь дошла литература! Появились в ней разночинцы, мещане! [Тут хозяин дома вовсе забывал, что и Венецианов — выходец из купеческого сословия. — Г. Л.] Прежде все литераторы были из привилегированного класса, и потому в ней была благонадежность, сюжеты брались сочинителями нравственные, а теперь мерзость, грязь одну описывают. Распущенность, страшная распущенность допущена, необходимо надо наложить узду на нынешних писак!» Не единожды поминалось и имя Гоголя — как смел «коллежский регистраторишка» осмеять не только низших чиновников, но и самого губернатора?..

Однако кое-что в Панаеве было художнику симпатично. Ему по сердцу пришлись некоторые его стихотворения, такие как «Весна», «К Родине», «Русская песня», несмотря на велеречивость стиля. Он с живым интересом слушал опубликованные впоследствии воспоминания хозяина дома о Державине, о некоторых других заметных современниках, не считал он дурными и рассказы Панаева, написанные в духе Карамзина. К тому же Панаев любил деревню, и его, пусть и наивно-пасторальные, «Рассуждения о пастушеской жизни», включенные в виде предисловия к вышедшим в свет двадцати пяти идиллиям из греко-римской жизни, все же давали почувствовать любовь автора к родной природе.