Алексей Гаврилович Венецианов

По своему составу портрет очень сложен. В нем уже чувствуются зачатки того творческого метода, которым будет создано большинство лучших работ Венецианова. В органическом единстве здесь уживаются приметы всех направлений, которые с поразительной быстротой сменяли друг друга в русском искусстве и литературе на протяжении полустолетия. От высокого классицизма здесь — прием аллегории: каждый из мальчиков олицетворяет три «знатнейших художества»: живопись, архитектуру, скульптуру. От классицизма же идет и величавая торжественность в трактовке самого обыкновенного события. Нежная, трогательная задумчивость мальчика с циркулем и его соседа заставляет вспомнить лучшие творения сентиментализма. Живость и непосредственность свободного человеческого чувства — это качество, выраженное здесь с достаточной очевидностью, считалось тогда одним из важнейших признаков романтизма. Наконец, непринужденность композиции, образ самого Головачевского, решенный достаточно просто и вместе с тем с большой по тем временам глубиной постижения характера — все это неоспоримо свидетельствует о том, что автору удалось достичь самого трудного — правды жизни (не станем называть это качество реализмом, дабы не путать его с наименованием стиля в русском искусстве, который получит развитие начиная со второй трети XIX века). Чувство жизненной правды проявилось и в колорите портрета. Здесь Венецианов пробует другой, чем в автопортрете, принцип цветового решения. Он не ограничивает свою палитру несколькими цветами, расширяет ее диапазон. Если в автопортрете он достигал тонального единства и вместе с тем многоцветности посредством мелких мазочков разного цвета, то здесь он прибегает к большим плоскостям, взятым одним, приготовленным на палитре тоном. Однако ему удается сгармонировать, привести к благородному сочетанию эти разные тона, которые, казалось бы, мало приспособлены к соседству друг с другом: синие, зеленые (причем зеленые несколько разных оттенков), желтоватые, серовато-голубые, серовато-вишневые. Богатство колорита и ощущение его убедительности увеличиваются мастерски примененными лессировками.

Этот портрет — единственное в творчестве Венецианова произведение, которое можно с такой четкостью «разложить» на составные стилистические элементы. С приходом зрелости эта отчетливость примет классицизма, сентиментализма, романтизма и жизненной правды растворится в сложнейшем сплетении, органическом единстве образной ткани лучших произведений.

В первой трети XIX века, в период, когда формировалось творчество Венецианова, искусство российское шло сложными путями. Рядом сосуществуют, порой переплетаясь, совершенно различные направления. Продолжает существовать классицизм, уже переживший свой расцвет в 1780–1800-е годы. В венециановское время этот возвышенный, героический стиль наиболее яркое воплощение находит в архитектуре, а не в пластических искусствах. Но даже и в тот период, когда классицизм под эгидой Академии художеств постепенно превращается в строгий свод жестко регламентированных правил, то есть вырождается в академизм, высокие идеи классицизма и его источника, античности, еще долго будут жить в сознании многих. Академия в своей практике и теории лишь формально исходила из идей классицизма. Венецианов же воспринимал некоторые заветы классицизма как истину, доверчиво, открытым сердцем. Он, как и страстный почитатель античности француз Энгр, был уверен: «Считать, что можно обойтись без изучения античности и классики, — это или безумие или леность». Преклонение перед античностью хранили в душе многие современники Венецианова: Пушкин, Батюшков, Белинский. Античный идеал будет вдохновлять некоторых русских писателей еще долго, почти до конца столетия. Писатель Глеб Успенский родился в 1843 году, когда еще был жив Венецианов. Его рассказ «Выпрямила» написан автором в сорокадвухлетнем возрасте. Герой рассказа, деревенский учитель Тяпушкин, живет в непрестанных духовных терзаниях, нищете, во власти беспросветного, холодного отчаяния. Однажды ночью он просыпается от ощущения несказанного счастья и пытается вспомнить, что же было в его жизни, что могло хотя бы во сне вызвать ощущение такого света и тепла.