Алексей Гаврилович Венецианов

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны…

Всей душой, с новой, укрепившейся в искушениях силой устремился Венецианов в тверскую свою уединенность. Увы, снова пришлось с отъездом повременить: заболела Филиса, не оправилась от тяжкой болезни Марфа Афанасьевна. Хворала на этот раз она страшно. «Только с неделю как я духом отдохнул, и моя Марфа увидела, что жить будет», — пишет он в одном из писем. Он уж и не знал, чем отвлечь от болей, чем порадовать жену. Бежал поутру к знакомому садовнику, приносил охапку оранжерейных роз, засыпал ими всю постель, изгоняя устоявшийся в доме томительно-тоскливый лекарственный дух. Судьба, будто испытывая его терпение, оттяжками отъезда волшебно множила новые творческие силы, растила всепоглощающую жажду — работать, работать, работать…

После упорного «штурма Академии», на который Венецианов потратил год жизни, самое время задаться вопросом: а нет ли противоречия в том принципиально отрицательном отношении художника к академической системе, к «превосходительным и высокородным», которого он не скрывает, и столь настойчивом стремлении получить звание профессора и место в числе ее учителей? Ответим сразу — ни противоречия, ни несообразности здесь нет. Уже сейчас значительный живописец, внесший в русское искусство серьезные новации, рачительный сельский хозяин, трогательный муж и добрый отец, он не так давно открыл в себе еще одно жизненное призвание. Случилось это так. В начале 1823 года по санному пути он отправился в ближайший Теребенский монастырь по делам. Ездил он туда часто: сам монастырь, традиционные ярмарки, конный монастырский завод — многое влекло его туда. В тот зимний день, заглянув в церковь, он увидел за работой артель калязинских живописцев. Остановился за спиной одного из них, в работе которого сквозь иконописную каноничность уловил робкие проблески каких-то своих интонаций. Парень обернул к нему через плечо веселое и приветливое лицо. Самый молодой среди артельщиков, двадцатилетний Никифор Крылов жил в работниках в Калязине. Писать учился с хозяйских икон, с картинок из немецкой библии. Когда он узнал, что перед ним художник, первый настоящий художник, увиденный им в жизни, радости не было конца. Он засыпал Венецианова вопросами, словно боялся, не окажется ли нечаянная счастливая встреча и последней. Однако Венецианов пригласил его к себе домой, показал свои работы, несколько хранившихся у него картин Боровиковского. Венецианов толковал юноше о важности рисунка, о том, что примеры его надобно искать в «хороших произведениях» и, что особенно примечательно для творческой природы самого Венецианова, в самой натуре, ибо только натура может довести художника до «большой степени знания». Наблюдая, с какой жадностью ловит юноша каждое слово, Венецианов решился. Решился позвать Крылова к себе в дом на житье, на учение. Но тот был на год вперед связан со своим хозяином, главою иконописной артели. Через год он явится в венециановский дом, принеся все, что по его советам наработал с натуры: перенесенные (по иконописной традиции) на доску или на лоскутки бумаги люди, цветы, бараны, косули, коровы, куры, деревья. К той весне 1824 года Крылов успел сделать по рекомендации Венецианова еще одну работу — иконостас для его друзей Путятиных. Стремясь к необычной для иконописи живости, юноша выпросил для работы у жены Венецианова «манкень», манекен, чтобы все складки писать не привычными «прорисями», а с натуры. Разглядывая работу своего юного протеже, Венецианов, по его словам, был поражен «совершенной живописью предметов и эффектом», тихо, про себя, радовался собственной проницательности в выборе первого своего ученика.