Алексей Толстой

«Как это ни странно, а большевизм является государственным элементом социализма»^{374}, — писал он в дневнике, не знакомый ни со сборником «Смена вех», ни с национал — большевизмом, а в одном из вариантов созданной по горячим следам революционных событий повести «Мирская чаша» про ее героя комиссара Персюка — человека жестокого и властного, «едва отличного от мерзости» (мужиков, которые уклонялись от уплаты налога, в прорубь опускал) — будет сказано: «Персюк в своих пьяных руках удержал нашу Русь от распада»^{375}. Или другая, более резкая реплика: «Вот урок: большевики, подымая восстание, не думали, что возьмут и удержат власть, они своим восстанием только хотели проектировать будущее социальное движение, и вдруг оказалось, что они должны все устраивать: роман быстро окончился оплодотворением, размножением и заботами о голодной семье; не ходи по лавке, не перди в окно»^{376}.

Именно за это устроение, а не за туманную музыку революции немузыкальный Толстой большевиков принял и вернулся в Советскую Россию. Тут, собственно, нет ни измены, ни предательства. Тут такая логика: если некто тонет, не имеет значения, кто его спасет. Пусть даже тот, кто в воду швырнул. Толстой ничем не гнушался, и в этом смысле уже в эмигрантском издании романа было сказано главное.

«Уезд от нас останется, — и оттуда пойдет русская земля…» Но — не из эмиграции, пусть даже она и чище, и благороднее. Из России. Из глубины. А то, что народ, по Бунину, оскотинел? В конце концов, и те, кто преодолевал в XVII веке смуту, отнюдь не были героями с убеленными ризами и в смутное время вели себя по-разному. Толстой точно знал, что история чистыми руками не делается и белые Россию не спасли и не воскресили точно. А вот сделали ли это красные — вопрос, на который писатель пытался ответить всю свою жизнь.

Впрочем, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. От частного письма Ященке до открытого письма Чайковскому, где Толстой прямо заявил о своем разрыве с эмиграцией, прошло больше двух лет.

За это время Толстой не только очень много писал, но изо всех сил старался наладить издательскую деятельность в Париже. В развеселых воспоминаниях Бунина все выглядит отлично. Они с Толстым ездят по богатым буржуям, без особого труда выколачивают из них деньги на издательства, печатаются, получают гонорары, вечерами ходят друг к другу в гости, пьют хорошее вино, любуются Парижем и дружат, как Чичиков с Маниловым.

«Жили мы с Толстыми в Париже особенно дружно, встречались с ними часто, то бывали они в гостях у наших общих друзей и знакомых, то Толстой приходил к нам с Наташей, то присылал нам записочки в таком, например, роде:

«У нас нынче буйабез от Прьюнье и такое Пуи (древнее), какого никто и никогда не пивал, четыре сорта сыру, котлеты от Потэн, и мы с Наташей боимся, что никто не придет. Умоляю — быть в семь с половиной!»

«Может быть, вы и Цетлины зайдете к нам вечерком — выпить стакан добраго вина и полюбоваться огнями этого чуднаго города, который так далеко виден с нашего шестого этажа. Мы с Наташей к вашему приходу оклеим прихожую новыми обоями…»^{377}

«28 апр./15 апр. […] Вчера были у Толстых по случаю оклейки их передней ими самими. Пили вино. Толстой завел интересный разговор о литературе»^{378}

, — писала в дневнике В. Н. Муромцева-Бунина.

Дневниковые записи самого Бунина говорят, впрочем, о несколько раздражительном отношении автора «Третьего Толстого» к своему герою:

«16 февраля/1 марта 1922 года. Репетиция «Любовь книга золотая» Алеши Толстого в театре «Vieux Colombier». Пошлая вещичка, да и стыдно показывать французам нашу страну в таком (главное неправильном) виде»^{379}.

«12/25 августа 1921 г.

Получил Жар-птицу. Пошлейшая статья Алешки Толстого о Судейкине»^{380}

.

Да и сам Толстой, судя по дневниковым записям К. Чуковского, имел на Бунина зуб:

«А Бунин, — вы подумайте, — когда узнал, что в «Figaro» хотят печатать мое «Хождение по мукам», явился в редакцию «Figaro» и на скверном французском языке стал доказывать, что я не родственник Льва Толстого и что вообще я плохой писатель, на которого в России никто не обращает внимания»^{381}.

Но это, в конце концов, дело вкуса и человеческих пристрастий, существеннее иное.

«Толстой однажды явился ко мне утром и сказал: «едем по буржуям собирать деньги; нам, писакам, надо затеять свое собственное книгоиздательство, русских журналов и газет в Париже достаточно, печататься нам есть где, но этого мало, мы должны еще и издаваться!» И мы взяли такси, навестили нескольких «буржуев», каждому из них излагая цель нашего визита в нескольких словах, каждым были приняты с отменным радушіем, и в три-четыре часа собрали 160 тысяч франков, а что это было тридцать лет тому назад! И книгоиздательство мы вскоре основали и оно было тоже немалым матеріальным подспорьем не только нам с Толстыми»^{382}.